Алан-Рене Лесаж - Похождения Жиль Бласа из Сантильяны

ГЛАВА IV

Я тоже очень тяжело перенес гибель Лукресии, и так мучила меня совесть за мое соучастие в этом деле, что, считая себя обесчещенным (несмотря на высокий ранг любовника, чьей страсти мне пришлось содействовать), я решил навсегда отказаться от роли меркурия. Я даже сообщил министру о своем отвращении к ношению кадуцея и просил его употреблять меня на другие дела.

— Сантильяна, — сказал он мне, — деликатность твоих чувств меня радует, и если ты такой честный малый, то я дам тебе занятие, более подходящее для твоего благонравия. Вот в чем дело: выслушай внимательно тайну, которую я собираюсь тебе доверить. За несколько лет до моего возвышения, — продолжал он, — случай однажды привел мне на глаза даму, которая показалась мне такой статной и красивой, что я приказал лакею последовать за ней. Я узнал, что она — генуэзка, по имени донья Маргарита Спинола, которая живет в Мадриде с доходов от своей красоты; мне даже донесли, что Франсиско де Валеакар, алькальд королевского двора, человек состоятельный, старый и женатый, сильно тратится на эту прелестницу. Это донесение, которое должно было бы внушить лишь презрение к ней, напротив, пробудило во мне мощное желание разделить ее милости с Валеакаром. Мне пришла эта прихоть, и, чтобы ее удовлетворить, я прибег к посреднице в любовных делах, у которой хватило ловкости вскоре устроить мне тайное свидание с генуэзкой, за каковым последовало еще несколько, так что мой соперник и я за свои подарки пользовались одинаково радушным приемом. Возможно, что был у нее еще какой-нибудь поклонник, столь же счастливый, как и мы. Как бы то ни было, Маргарита, принимая столь сложно переплетающиеся ухаживания, неожиданно сделалась матерью и произвела на свет мальчика, честь рождения коего она приписывала каждому из своих любовников в отдельности. Однако ни тот, ни другой, не имея возможности похвастаться тем, что он отец этого ребенка, не пожелали его признать. Таким образом, генуэзка была вынуждена кормить его плодами своих любовных похождений, что она и делала в течение восемнадцати лет, а затем, скончавшись, оставила своего сына без денег и, что хуже всего, безо всякого образования. Вот эту тайну, — продолжал министр, — я и хотел тебе открыть, а сейчас сообщу тебе о великом замысле, который я выносил в душе. Я хочу извлечь из неизвестности этого бедного ребенка и, перебросив из одной крайности в другую, признать его своим сыном и вознести на вершину почестей.

Услышав этот сумасбродный проект, я не мог молчать.

— Как, сеньор, — вскричал я, — возможно ли, чтобы ваша светлость возымела столь странное намерение? Простите мне этот эпитет; он вырвался у меня из преданности к вам.

— Ты найдешь, что оно вполне благоразумно, — поспешно подхватил он, — когда я изложу причины, меня к сему побудившие: я вовсе не хочу, чтобы мои родичи по боковым линиям стали моими наследниками. Ты скажешь, что я еще не в таком возрасте, чтобы потерять всякую надежду иметь детей от графини Оливарес. Но всякий сам себя лучше знает. Скажу тебе только, что у химии нет таких средств, к которым бы я не обращался, чтобы вновь стать отцом, — и все тщетно. Итак, если судьба, возмещая природный недостаток, дарит мне ребенка, чьим отцом я, может быть, являюсь на самом деле, то я и усыновляю его. Это — дело решенное.

Увидев, что министр крепко забрал себе в голову это усыновление, я перестал противодействовать, зная, что он человек, способный скорее сделать глупость, чем отступиться от своего мнения.

— Теперь все дело только в том, — добавил он, — чтобы дать воспитание дону Энрике-Филиппу де Гусман, ибо это имя он, по моему желанию, должен носить перед всем светом, прежде чем получит ожидающие его титулы.207 Тебя же, дорогой Сантильяна, я избрал, чтобы руководить этим воспитанием; я полагаюсь на твой ум, на твою привязанность ко мне: ты позаботишься о его штате, о приискании ему различных учителей, словом, о превращении его в законченного кавальеро.

Я попытался было уклониться от занятия этой должности, указав графу-герцогу на то, что мне не пристало воспитывать молодых дворян, поскольку я никогда не занимался таким делом, требующим больших знаний и нравственных качеств, чем я могу предъявить. Но он прервал меня и зажал мне рот, сказавши, что во что бы то ни стало желает видеть меня гувернером этого приемыша, которого он предназначает для отправления высших государственных должностей. Итак, я приготовился занять это место, чтобы угодить светлейшему сеньору; а он, в награду за такую любезность, увеличил мой маленький доход рентою в тысячу эскудо с командорства Мамбра, которую он мне выхлопотал или, вернее, пожаловал сам.

В самом деле, граф-герцог не замедлил узаконить сына доньи Маргариты Спинолы, и акт усыновления был составлен с разрешения и одобрения короля.

Дон Энрике-Филипп де Гусман (таково было имя, данное этому отпрыску нескольких отцов) вышеозначенным актом объявлялся единственным наследником графства Оливарес и герцогства Сан-Лукар. Дабы всем была известна эта декларация, министр приказал Карнеро сообщить ее послам и испанским грандам, которые пришли в немалое удивление. Мадридские зубоскалы долго забавлялись по этому поводу, а поэты-сатирики не упустили такого прекрасного случая, чтобы обмакнуть свои перья в желчь.

Я спросил у графа-герцога, где находится молодой человек, коего он собирается поручить моей заботливости.

— Он живет в здешнем городе, — отвечал министр, — под надзором своей тетки, у которой я его заберу, как только ты управишься с устройством его дома.

Это вскоре было исполнено. Я нанял дом и великолепно его обставил. Я принял на службу пажей, привратника, гайдуков и с помощью Капориса составил штат прислуги. Набрав всю челядь, я доложил об этом графу-герцогу, который тут же велел послать за новым и сомнительным отпрыском фамилии Гусманов. Я увидел высокого юношу с довольно приятным лицом.

— Дон Энрике, — сказал министр, указывая на меня пальцем, — вот кавалер, которого я избрал вашим руководителем на жизненном пути; я вполне ему доверяю и даю ему над вами неограниченную власть. Да, Сантильяна, — добавил он, обращаясь ко мне, — я поручаю его вам и не сомневаюсь, что ваши отзывы о нем будут благоприятны.

Эту речь министр еще дополнил увещаниями, побуждавшими молодого человека подчиняться моему руководству, после чего я увез дона Энрике в его дом.

Как только мы туда прибыли, я устроил смотр всем его слугам, объяснив ему обязанности, которые каждый из них нес в его доме. Он, казалось, совершенно не был ошеломлен переменой своего положения и, охотно принимая знаки уважения и почтительности, которые ему выказывались, держал себя так, точно всю жизнь был тем, чем стал случайно. Дон Энрике был неглуп, но грубо невежествен, еле умел читать и писать. Я приставил к нему наставника, чтобы тот преподал ему начатки латыни, и нанял учителей географии, истории и фехтования.

Легко понять, что я не позабыл и учителя танцев, но тут я весьма затруднялся в выборе: было в те времена в Мадриде великое множество славных танцмейстеров, и я не знал, которому отдать предпочтение.

Находясь в такой нерешительности, я однажды увидел, что во двор нашего дома входит богато одетый человек. Мне доложили, что он желает говорить со мною. Я пошел ему навстречу, воображая, будто это по меньшей мере кавалер ордена св. Иакова или Алькантары, и спросил, чем могу ему служить.

— Сеньор де Сантильяна, — ответил он, предварительно отвесив мне несколько поклонов, которые выдавали его ремесло, — так как мне сказали, что ваша милость выбирает наставников для сеньора дона Энрике, то я пришел предложить вам свои услуги. Зовут меня Мартин Лихеро, и я, слава богу, пользуюсь некоторой известностью. Не в моих привычках ходить и выклянчивать себе учеников (это пристало только мелким учителям танцев); я обычно жду, чтоб за мною прислали, но, преподавая у герцога Медина Сидония, у дона Луиса де Аро и у некоторых других господ из дома Гусманов, прирожденным служителем коего я в некотором смысле состою, я счел долгом опередить ваше приглашение.

— Из этих слов я усматриваю, — ответил я ему, — что вы как раз тот человек, который нам нужен. Сколько вы берете в месяц?

— Четыре двойных пистоли, — отвечал он, — это обычная цена, но я даю не более двух уроков в неделю.

— Четыре дублона в месяц?! — воскликнул я. — Это много!

— Много? — спросил он изумленным тоном. — Ведь даете же вы пистоль в месяц учителю философии!