Алан-Рене Лесаж - Похождения Жиль Бласа из Сантильяны

— Из этих слов я усматриваю, — ответил я ему, — что вы как раз тот человек, который нам нужен. Сколько вы берете в месяц?

— Четыре двойных пистоли, — отвечал он, — это обычная цена, но я даю не более двух уроков в неделю.

— Четыре дублона в месяц?! — воскликнул я. — Это много!

— Много? — спросил он изумленным тоном. — Ведь даете же вы пистоль в месяц учителю философии!

Против столь забавной реплики невозможно было устоять; я от души рассмеялся и спросил у сеньора Лихеро, думает ли он в самом деле, что человек его ремесла стоит дороже, чем преподаватель философии.

— Разумеется, думаю, — сказал он. — Мы приносим больше пользы, чем эти господа. Что такое человек, прежде чем он прошел через наши руки? Чурбан, увалень. Но наши уроки постепенно развивают его и незаметно придают ему форму. Короче говоря, мы обучаем его двигаться грациозно, мы придаем ему важную и благородную осанку.

Я сдался на доводы этого учителя и пригласил его давать уроки дону Энрике из расчета по четыре дублона в месяц, коль скоро такова была цена, установленная гроссмейстерами этого искусства.

Мне не удалось набрать еще и половины штата дона Энрике, как Сипион возвратился из Мексики. Я спросил его, доволен ли он своим путешествием.

— Поневоле будешь доволен, — отвечал он, — раз я за три тысячи дукатов наличными закупил там товаров на сумму, вдвое большую по здешней рыночной цене.

— Поздравляю тебя, дитя мое, — отвечал я, — основа твоего благополучия заложена. От тебя одного будет зависеть завершить дело, еще раз съездивши в Индию в будущем году. Или же если ты не хочешь так далеко ходить за богатством и предпочитаешь какую-нибудь приятную должность в Мадриде, то я могу предложить тебе таковую.

— Клянусь богом, — воскликнул сын Косколины, — тут не может быть колебаний: я предпочитаю занимать какое-нибудь хорошее место при вашей милости, нежели снова подвергать себя опасностям долгого плавания, какие бы выгоды оно мне ни принесло. Объясните, хозяин, какое занятие вы собираетесь дать вашему покорному слуге.

Чтобы ввести его в курс дела, я рассказал ему историю юного вельможи, которого граф-герцог только что ввел в фамилию Гусманов. Изложив ему подробности этого любопытного происшествия и сообщив, что министр назначил меня гувернером дона Энрике, я сказал ему о своем намерении сделать его камердинером этого приемыша. Сипион ничего лучшего и не желал, охотно принял эту должность и так хорошо справился с нею, что в течение трех-четырех дней завоевал доверие и дружбу своего нового хозяина.

Я полагал, что педагоги, избранные мною для обучения сына генуэзки, собьются с панталыку, так как в его возрасте, думалось мне, трудно подчиняться дисциплине. Однако же дон Энрике обманул мои ожидания. Он легко понимал и усваивал все, что ему преподавали. Учителя были им чрезвычайно довольны. Я поспешил сообщить эту весть графу-герцогу, который принял ее с непомерной радостью.

— Сантильяна, — воскликнул он с воодушевлением, — ты приводишь меня в восторг, сообщая мне, что дон Энрике обладает хорошей памятью и сообразительностью: я узнаю в нем свою кровь. Но больше всего убеждает меня в нашем родстве то обстоятельство, что я испытываю к нему такую же нежность, как если бы он родился от графини Оливарес. Из этого, друг мой, ты можешь заключить, что природа сама себя обнаруживает.

Я поостерегся высказать его светлости свое мнение и, щадя его слабость, предоставил ему наслаждаться уверенностью в том, что он отец дона Энрике.

Хотя все Гусманы питали смертельную ненависть к новоиспеченному вельможе, однако же политично скрывали это. Оказались среди них и такие, которые притворно искали его дружбы. Послы и гранды, находившиеся тогда в Мадриде, нанесли ему визиты со всеми знаками почтения, которые они оказали бы законному сыну графа-герцога. Министр, радуясь, что другие кадят его кумиру, не замедлил и сам украсить его почестями. Начал он с того, что выхлопотал для него у короля крест Алькантары я командорство с доходом в десять тысяч эскудо. Немного спустя он заставил пожаловать его камер-юнкером. Затем, возымев намерение его женить208 и желая дать ему в жены дочь какого-нибудь из знатнейших вельмож Испании, он остановил свой выбор на донье Хуане де Веласко, дочери герцога Кастильского, и у него хватило влияния, чтобы устроить этот брак против воли герцога и всей его родни.

За несколько дней до свадьбы граф-герцог, послав за мною и вручая мне какие-то бумаги, сказал:

— Вот, Сантильяна, дворянская грамота, которую я приказал для тебя составить.

— Ваша светлость, — отвечал я, немало удивленный этими словами, — вам известно, что я сын дуэньи и стремянного: мне кажется, что это будет профанацией дворянства, если меня причислят к нему. Из всех милостей, которые его величество может мне оказать, это наименее заслуженная и наименее для меня желанная.

— Твое рождение, — ответил министр, — препятствие, легко устранимое. Ведь ты занимался государственными делами при герцоге Лерме и при мне. Кроме того, — прибавил он с улыбкой, — разве ты не оказывал монарху услуг, требующих вознаграждения? Одним словом, Сантильяна, ты вполне достоин той чести, которую мне хотелось тебе оказать. Да и то место, которое ты занимаешь при моем сыне, требует дворянского достоинства; вот почему я даровал тебе дворянскую грамоту.

— Я сдаюсь, сеньор, — отвечал я ему, — коль скоро ваша светлость на этом настаивает.

С этими словами я ушел, унося свою грамоту в кармане.

«Итак, — сказал я себе, очутившись на улице, — я теперь благородный сеньор. Я дворянин, и притом ничем не обязан своим родителям. Я могу, если мне заблагорассудится, приказать, чтобы меня величали доном Жиль Бласом, и если кто-нибудь из моих знакомых, называя меня так, вздумает рассмеяться мне в лицо, я предъявлю ему свою грамоту. Но прочитаем ее, — продолжал я, вынимая бумагу из кармана, — посмотрим, каким образом в ней обмывают смерда».

Итак, я прочитал свой патент, основное содержание коего заключалось в том, что король в награду за преданность, неоднократно проявленную мною на службе у него и на пользу государству, почел за благо пожаловать меня дворянской грамотой. В похвалу себе смею сказать, что она не внушила мне никакой гордости. Всегда памятуя о своем низком происхождении, я видел в этой новой почести скорее унижение, чем повод для чванства. Поэтому я твердо решил запереть свою грамоту в ящик и не хвастаться тем, что ее получил.

Поэт обеих Астурий, как читатель уже мог заметить, не жаловал меня своим вниманием. Я же, со своей стороны, слишком был занят, чтобы его посещать. Я не видел его со времени диспута об «Ифигении» Еврипида, как вдруг случай свел меня с ним неподалеку от Пуэрта дель Соль. Он выходил из типографии. Я подошел к нему со словами:

— О, о, сеньор Нуньес, вы выходите от печатника? Это как будто грозит публике новым произведением вашего таланта.

— Да, она, действительно, должна к этому готовиться, — отвечал он. — Я сейчас печатаю брошюру, которая, наверное, произведет много шуму в республике пера.

— Я не сомневаюсь в достоинствах твоего произведения, — сказал я ему, — но дивлюсь, что ты забавляешься писанием брошюр: мне кажется, что это — безделушки, не приносящие большой чести таланту.

— Это я знаю, — возразил Нуньес. — Мне также небезызвестно, что чтением брошюр забавляются только те, которые читают все. И тем не менее я только что испек брошюру и признаюсь тебе, что она — дитя нужды. Голод, как ты знаешь, гонит волка из лесу.

— Как? — воскликнул я. — Неужели автор «Графа Сальданьи» произносит такие слова? Может ли так говорить человек с рентою в две тысячи эскудо?

— Потише, друг мой, — прервал меня Нуньес, — я уже больше не тот счастливый поэт, который пользовался аккуратно выплачиваемой пенсией. Дела казначея дона Бельтрана внезапно пришли в расстройство. Он роздал, растратил казенные деньги; все его имущество конфисковано, и мой пенсион пошел ко всем чертям.

— Весьма печально, — сказал я ему. — Но не осталось ли у тебя какой-нибудь надежды поправить это дело?

— Ни малейшей, — ответил он. — Сеньор Гомес дель Риверо — такой же нищий, как и его поэт; он — конченный человек и, говорят, никогда уже не выплывет на поверхность.