85 Из рук того,[754] кто искони лелеет
Её в себе, рождаясь, как дитя,
Душа ещё и мыслить не умеет,
88 Резвится, то смеясь, а то грустя,
И, радостного мастера созданье,
К тому, что манит, тотчас же летя.
91 Ничтожных благ вкусив очарованье,
Она бежит к ним, если ей препон
Не создают ни вождь, ни обузданье.
94 На то и нужен, как узда, закон;
На то и нужен царь, чей взор открыто
Хоть к башне Града[755] был бы устремлён.
97 Законы есть, но кто же им защита?
Никто;[756] ваш пастырь жвачку хоть жуёт,
Но не раздвоены его копыта;[757]
100 И паства, видя, что вожатый льнёт
К благам, будящим в ней самой влеченье,
Ест, что и он, и лучшего не ждёт.
103 Ты видишь, что дурное управленье
Виной тому, что мир такой плохой,
А не природы вашей извращенье.
106 Рим, давший миру наилучший строй,
Имел два солнца,[758] так что видно было,
Где божий путь лежит и где мирской.
109 Потом одно другое погасило;[759]
Меч слился с посохом,[760] и вышло так,
Что это их, конечно, развратило
112 И что взаимный страх у них иссяк.
Взгляни на колос, чтоб не сомневаться;
По семени распознается злак.
115 В стране, где По и Адиче струятся,[761]
Привыкли честь и мужество цвести;
В дни Федерика стал уклад ломаться;[762]
118 И что теперь открыты все пути
Для тех, кто раньше к людям честной жизни
Стыдился бы и близко подойти.
121 Есть, правда, новым летам к укоризне,
Три старика, которые досель
Томятся жаждой по иной отчизне:[763]
124 Герардо славный; Гвидо да Кастель,
«Простой ломбардец», милый и французу;
Куррадо да Палаццо.[764] Неужель
127 Не видишь ты, что церковь, взяв обузу
Мирских забот, под бременем двух дел
Упала в грязь, на срам себе и грузу?"
130 "О Марко мой, я всё уразумел, —
Сказал я. — Вижу, почему левиты[765]
Не получили ничего в удел.
133 Но кто такой Герардо знаменитый,
Который в диком веке, ты сказал,
Остался миру как пример забытый?"
136 "Ты странно говоришь, — он отвечал. —
Ужели ты, в Тоскане обитая,
Про доброго Герардо не слыхал?
139 Так прозвище ему. Вот разве Гайя,
Родная дочь, снабдит его другим.
Храни вас бог! А я дошёл до края.
142 Уже заря белеется сквозь дым, —
Там ангел ждёт, — и надо, чтоб от света
Я отошёл, покуда я незрим".
145 И повернул, не слушая ответа.
Круг третий (окончание). — Круг четвёртый. — Унылые1 Читатель, если ты в горах, бывало,
Бродил в тумане, глядя, словно крот,
Которому плева глаза застлала,
4 Припомни миг, когда опять начнёт
Редеть густой и влажный пар, — как хило
Шар солнца сквозь него сиянье льёт;
7 И ты поймёшь, каким вначале было,
Когда я вновь его увидел там,
К закату нисходившее светило.
10 Так, примеряясь к дружеским шагам
Учителя, я шёл редевшей тучей
К уже умершим под горой лучам.
13 Воображенье, чей порыв могучий
Подчас таков, что, кто им увлечён,
Не слышит рядом сотни труб гремучей,
16 В чём твой источник, раз не в чувстве он?
Тебя рождает некий свет небесный,
Сам или высшей волей источён.
19 Жестокость той, которая телесный
Сменила облик, певчей птицей став,
В моём уме вдавила след чудесный;[766]
22 И тут мой дух всего себя собрав
В самом себе, всё прочее отринул,
С тем, что вовне, общение прервав.
25 Затем в моё воображенье хлынул
Распятый, гордый обликом, злодей,
Чью душу гнев и в смерти не покинул.
28 Там был с Эсфирью, верною своей
Великий Артаксеркс и благородный
Речами и делами Мардохей.[767]
31 Когда же этот образ, с явью сходный,
Распался наподобье пузыря,
Лишившегося оболочки водной, —
34 В слезах предстала дева, говоря:
"Зачем, царица, горестной кончины
Ты захотела, гневом возгоря?
37 Ты умерла, чтоб не терять Лавины, —
И потеряла! Я подъемлю гнёт
Твоей, о мать, не чьей иной судьбины".[768]
40 Как грёза сна, когда её прервёт
Волна в глаза ударившего света,
Трепещет миг, потом совсем умрёт, —
43 Так было сметено виденье это
В лицо моё ударившим лучом,
Намного ярче, чем сиянье лета.
46 Пока, очнувшись, я глядел кругом,
Я услыхал слова: «Здесь восхожденье»,
И я уже не думал о другом,
49 И волю охватило то стремленье
Скорей взглянуть, кто это говорил,
Которому предел — лишь утоленье.
52 Но как на солнце посмотреть нет сил,
И лик его в чрезмерном блеске тает,
Так точно здесь мой взгляд бессилен был.
55 "То божий дух, и нас он наставляет
Без нашей просьбы и от наших глаз
Своим же светом сам себя скрывает.
58 Как мы себя, так он лелеет нас;
Мы, чуя просьбу и нужду другого,
Уже готовим, злобствуя, отказ.
61 Направим шаг на звук такого зова;
Идём наверх, пока не умер день;
Нельзя всходить средь сумрака ночного".
64 Так молвил вождь, и мы вступили в тень
Высокой лестницы, свернув налево;
И я, взойдя на первую ступень,
67 Лицом почуял как бы взмах обвева;
"Beati, — чей-то голос возгласил, —
Pacific![769], в ком нет дурного гнева!"
70 Уже к таким высотам уходил
Пред наступавшей ночью луч заката,
Что кое-где зажглись огни светил.
73 «О мощь моя, ты вся ушла куда-то!» —
Сказал я про себя, заметя вдруг,
Что сила ног томлением объята.
76 Мы были там, где, выйдя в новый круг,
Кончалась лестница, и здесь, у края,
Остановились, как доплывший струг.
79 Я начал вслушиваться, ожидая,
Не огласится ль звуком тишина;
Потом, лицо к поэту обращая:
82 "Скажи, какая, — я сказал, — вина
Здесь очищается, отец мой милый?
Твой скован шаг, но речь твоя вольна".
85 "Любви к добру, неполной и унылой,
Здесь придаётся мощность, — молвил тот. —
Здесь вялое весло бьёт с новой силой.
88 Пусть разум твой к словам моим прильнёт,
И будет мой урок немногословный
Тебе на отдыхе как добрый плод.
91 Мой сын, вся тварь, как и творец верховный, —
Так начал он, — ты это должен знать,
Полна любви, природной иль духовной.
94 Природная не может погрешать;[770]
Вторая может целью ошибиться,
Не в меру скудной иль чрезмерной стать.
97 Пока она к высокому стремится,
А в низком за предел не перешла,
Дурным усладам нет причин родиться;
100 Но где она идёт стезёю зла
