Песнь двадцать седьмая
Круг седьмой (окончание) — Восхождение к Земному Раю
Так, чтоб ударить первыми лучами
В те страны, где его творец угас,
Меж тем как Эбро льется под Весами,
А волны в Ганге жжет полдневный час,
Стояло солнце; меркнул день, сгорая,*
Когда господень ангел встретил нас.
«Bead muncbo corde!»* воспевая
Звучней, чем песни на земле звучны,
Он высился вне пламени, у края.
«Святые души, вы пройти должны
Укус огня; идите в жгучем зное
И слушайте напев с той стороны!»
Он подал нам напутствие такое,
И, слыша эту речь, я стал как тот,
Кто будет в недро погружен земное.
Я, руки сжав и наклонясь вперед,
Смотрел в огонь, и в памяти ожили
Тела людей, которых пламя жжет.
Тогда ко мне поэты обратили
Свой взгляд. «Мой сын, переступи порог:
Здесь мука, но не смерть, — сказал Вергилий. —
Ты — вспомни, вспомни!.. Если я помог
Тебе спуститься вглубь на Герионе,
Мне ль не помочь, когда к нам ближе бог?
И знай, что если б в этом жгучем лоне
Ты хоть тысячелетие провел,
Ты не был бы и на волос в уроне.
И если б ты проверить предпочел,
Что я не обманул тебя нимало,
Стань у огня и поднеси подол.
Отбрось, отбрось все, что твой дух сковало!
Взгляни — и шествуй смелою стопой!»
А я не шел, как совесть ни взывала.
При виде черствой косности такой
Он, чуть смущенный, молвил: «Сын, ведь это
Стена меж Беатриче и тобой».
Как очи, угасавшие для света,
На имя Фисбы приоткрыл Пирам
Под тутом, ставшим кровяного цвета,*
Так, умягчен и больше не упрям,
Я взор к нему направил молчаливый,
Услышав имя, милое мечтам.
А он, кивнув, сказал: «Ну как, ленивый?
Чего мы ждем?» И улыбнулся мне,
Как мальчику, прельстившемуся сливой.
И он передо мной исчез в огне,
Прося, чтоб Стаций третьим шел, доныне
Деливший нас в пути по крутизне.
Вступив, я был бы рад остыть в пучине
Кипящего стекла, настолько злей
Был непомерный зной посередине.
Мой добрый вождь, чтобы я шел смелей,
Вел речь о Беатриче, повторяя:
«Я словно вижу взор ее очей».
Нас голос вел, сквозь пламя призывая;
И, двигаясь туда, где он звенел,
Мы вышли там, где есть тропа крутая.
Он посреди такого света пел
«Venite, benedicti Patris mei!»,*
Что яркости мой взгляд не одолел.
«Уходит солнце, скоро ночь. Быстрее
Идите в гору, — он потом сказал, —
Пока закатный край не стал чернее».
Тропа шла прямо вверх среди двух скал
И так, что свет последних излучений
Я пред собой у солнца отнимал;
Преодолев немногие ступени,
Мы ощутили солнечный заход
Там, сзади нас, по угасанью тени.
И прежде чем огромный небосвод
Так потемнел, что все в нем стало схоже
И щедрой ночи наступил черед,
Для нас ступени превратились в ложе,
Затем что горный мрак от нас унес
И мощь к подъему, и желанье тоже.
Как, мямля жвачку, тихнет стадо коз,
Которое, пока не стало сыто,
Спешило вскачь с утеса на утес,
И ждет в тени, пока жара разлита,
А пастырь, опершись на посошок,
Стоит вблизи, чтоб им была защита,
И как овчар, от хижины далек,
С гуртом своим проводит ночь в покое,
Следя, чтоб зверь добычу не увлек;
Так в эту пору были мы все трое,
Я — за козу, они — за сторожей,
Замкнутые в ущелие крутое.
Простор был скрыт громадами камней,
Но над тесниной звезды мне сияли,
Светлее, чем обычно, и крупней.
Так, полон дум и, глядя в эти дали,
Я был охвачен сном; а часто сон
Вещает то, о чем и не гадали.
Должно быть, в час, когда на горный склон
С востока Цитерея* засияла,
Чей свет как бы любовью напоен,
Мне снилось — на лугу цветы сбирала
Прекрасная и юная жена,
И так она, сбирая, напевала:
«Чтоб всякий ведал, как я названа,
Я — Лия, и, прекрасными руками
Плетя венок, я здесь брожу одна.
Для зеркала я уберусь цветами;
Сестра моя Рахиль с его стекла
Не сводит глаз и недвижима днями.
Ей красота ее очей мила,
Как мне — сплетенный мной убор цветочный;
Ей любо созерцанье, мне — дела».*
Но вот уже перед зарей восточной,
Которая скитальцам тем милей,
Чем ближе к дому их привал полночный,
Везде бежала тьма, и сон мой с ней;
Тогда я встал с одра отдохновенья,
Увидя вставшими учителей.
«Тот сладкий плод,* который поколенья
Тревожно ищут по стольким ветвям,
Сегодня утолит твои томленья».
Со мною говоря, к таким словам
Прибег Вергилий; вряд ли чья щедрота
Была безмерней по своим дарам.
За мигом миг во мне росла охота
Быть наверху, и словно перья крыл
Я с каждым шагом ширил для полета.
Когда под нами весь уклон проплыл
И мы достигли высоты конечной,
Ко мне глаза Вергилий устремил,
Сказав: «И временный огонь, и вечный
Ты видел, сын, и ты достиг земли,
Где смутен взгляд мой, прежде безупречный.
Тебя мой ум и знания вели;
Теперь своим руководись советом:
Все кручи, все теснины мы прошли.
Вот солнце лоб твой озаряет светом;
Вот лес, цветы и травяной ковер,
Самовозросшие в пространстве этом.
Пока не снизошел счастливый взор
Той, что в слезах тогда пришла за мною,
Сиди, броди — тебе во всем простор.
Отныне уст я больше не открою;
Свободен, прям и здрав твой дух; во всем
Судья ты сам; я над самим тобою
Тебя венчаю митрой и венцом».*
В великой жажде обойти дозором
Господень лес,* тенистый и живой,
Где новый день смягчался перед взором,
Я медленно от кручи круговой
Пошел нагорьем, и земля дышала
Со всех сторон цветами и травой.
Ласкающее веянье, нимало
Не изменяясь, мне мое чело
Как будто нежным ветром обдавало
И трепетную сень вершин гнело
В ту сторону, куда гора святая
Бросает тень, как только рассвело, —
Но все же не настолько их сгибая,
Чтобы умолкли птички, оробев
И все свои искусства прерывая:
Они, ликуя посреди дерев,
Встречали песнью веянье востока
В листве, гудевшей их стихам припев,
Тот самый, что в ветвях растет широко,
Над взморьем Кьясси наполняя бор,*
Когда Эол* освободит Сирокко.
Я между тем так далеко простер
Мой путь сквозь древний лес, что понемногу
Со всех сторон замкнулся кругозор.
И вдруг поток* мне преградил дорогу,
Который мелким трепетом волны
Клонил налево травы по отлогу.
Чистейшие из вод земной страны
Наполнены как будто мутью сорной
Пред этою, сквозной до глубины,
Хотя она струится черной-черной
Под вековечной тенью, для лучей
И солнечных, и лунных необорной.
Остановясь, я перешел ручей
Глазами, чтобы видеть, как растенья
Разнообразны в свежести своей.
И вот передо мной, как те явленья,
Когда нежданно в нас устранена
Любая дума силой удивленья,
Явилась женщина,* и шла одна,
И пела, отбирая цвет от цвета,
Которых там пестрела пелена.
«О женщина, чья красота согрета
Лучом любви, коль внешний вид не ложь,
Но сердца достоверная примета, —
Быть может, ты поближе подойдешь, —
Сказал я ей, — и станешь над стремниной,
Чтоб я расслышать мог, что ты поешь?
Ты кажешься мне юной Прозерпиной,
Когда расстаться близился черед
Церере — с ней, ей — с вешнею долиной».*
Как чтобы в пляске сделать поворот,
Она, скользя сомкнутыми стопами
И мелким шагом двигаясь вперед,
Меж алыми и желтыми цветами
К моей оборотилась стороне
С девически склоненными глазами;
И мой призыв был утолен вполне,
Когда она так близко подступила,
Что смысл напева долетал ко мне.
Придя туда, где побережье было
Уже омыто дивною рекой,
Открытый взор она мне подарила.
Едва ли мог струиться блеск такой
Из-под ресниц Венеры, уязвленной
Негаданно сыновнею рукой.*
Среди травы, волнами орошенной,
Она, смеясь, готовила венок,
Без семени на высоте рожденный.
На три шага нас разделял поток;
Но Геллеспонт, где Ксеркс познал невзгоду,
Людской гордыне навсегда урок,*
Леандру был милее в непогоду,
Когда он плыл из Абидоса в Сест,*
Чем мне — вот этот, не разъявший воду.
«Вы внове здесь; мой смех средь этих мест,*
Где людям был приют от всех несчастий, —
Так начала она, взглянув окрест, —
Мог удивить вас и смутить отчасти;
Но ум ваш озарится светом дня,
Вникая в псалмопенье «Delectasti».*
Ты, впереди,* который звал меня,
Спроси, что хочешь; я на все готова
Подать ответ, все точно изъясня».
«Вода и шум лесной, — сказал я снова, —
Колеблют то, что моему уму
Внушило слышанное прежде слово».*
На что она: «Сомненью твоему
Я их причину до конца раскрою
И сжавшую тебя рассею тьму.
Творец всех благ, довольный лишь собою,
Ввел человека добрым, для добра,
Сюда, в преддверье к вечному покою.
Виной людей пресеклась та пора,
И превратились в боль и в плач по старом
Безгрешный смех и сладкая игра.
Чтоб смуты, порождаемые паром,
Который от воды и от земли
Идет, по мере силы, вслед за жаром,
Тревожить человека не могли,
Гора вздыбилась так, что их не знает
Над уровнем ворот, где вы вошли.
Но так как с первой твердью круг свершает
Весь воздух, если воздуху вразрез
Какой-либо заслон не возникает,
То здесь, в чистейшей высоте небес,
Его круговорот деревья клонит
И наполняет шумом частый лес.*
Растение, которое он тронет,
Ему вверяет долю сил своих,
И он, кружа, ее вдали уронит;
Так в дальних землях, если свойства их
Иль их небес пригодны, возникая,
Восходит много отпрысков живых.
И там бы не дивились, это зная,
Тому, что иногда ростки растут,
Без видимого семени вставая.
И знай про этот дивный лес, что тут
Земля богата всяческою силой
И есть плоды, которых там не рвут.
И этот вот поток рожден не жилой,
В которой охладелый пар скоплен
И вдаль течет, то буйный, то унылый;
Его источник прочен и силен
И черплет от господних изволений
Все, что он льет, открытый с двух сторон.
Струясь сюда — он память согрешений
Снимает у людей; струясь туда —
Дарует память всех благих свершений.
Здесь — Лета; там — Эвноя; но всегда
И здесь, и там сперва отведать надо,
Чтоб оказалась действенной вода.
В ее вкушенье — высшая услада.*
Хоть, может быть, ты жажду утолил
Услышанным, но я была бы рада,
Чтоб ты в подарок вывод получил;
Тебе он не обещан, но едва ли
От этого он станет меньше мил.
Те, что в стихах когда-то воспевали
Былых людей и золотой их век,
Быть может, здесь в парнасских снах* витали:
Здесь был невинен первый человек,
Здесь вечный май, в плодах, как поздним летом,
И нектар — это воды здешних рек».
Я обратил лицо к моим поэтам
И здесь улыбку их упомяну,
Мелькнувшую при утвержденье этом;
Потом взглянул на дивную жену.
