Песнь двадцать восьмая
1В великой жажде обойти дозором
Господень лес,* тенистый и живой,
Где новый день смягчался перед взором,
Я медленно от кручи круговой
Пошел нагорьем, и земля дышала
Со всех сторон цветами и травой.
Ласкающее веянье, нимало
Не изменяясь, мне мое чело
Как будто нежным ветром обдавало
И трепетную сень вершин гнело
В ту сторону, куда гора святая
Бросает тень, как только рассвело, —
Но все же не настолько их сгибая,
Чтобы умолкли птички, оробев
И все свои искусства прерывая:
Они, ликуя посреди дерев,
Встречали песнью веянье востока
В листве, гудевшей их стихам припев,
Тот самый, что в ветвях растет широко,
Над взморьем Кьясси наполняя бор,*
Когда Эол* освободит Сирокко.
Я между тем так далеко простер
Мой путь сквозь древний лес, что понемногу
Со всех сторон замкнулся кругозор.
И вдруг поток* мне преградил дорогу,
Который мелким трепетом волны
Клонил налево травы по отлогу.
Чистейшие из вод земной страны
Наполнены как будто мутью сорной
Пред этою, сквозной до глубины,
Хотя она струится черной-черной
Под вековечной тенью, для лучей
И солнечных, и лунных необорной.
Остановясь, я перешел ручей
Глазами, чтобы видеть, как растенья
Разнообразны в свежести своей.
И вот передо мной, как те явленья,
Когда нежданно в нас устранена
Любая дума силой удивленья,
Явилась женщина,* и шла одна,
И пела, отбирая цвет от цвета,
Которых там пестрела пелена.
«О женщина, чья красота согрета
Лучом любви, коль внешний вид не ложь,
Но сердца достоверная примета, —
Быть может, ты поближе подойдешь, —
Сказал я ей, — и станешь над стремниной,
Чтоб я расслышать мог, что ты поешь?
Ты кажешься мне юной Прозерпиной,
Когда расстаться близился черед
Церере — с ней, ей — с вешнею долиной».*
Как чтобы в пляске сделать поворот,
Она, скользя сомкнутыми стопами
И мелким шагом двигаясь вперед,
Меж алыми и желтыми цветами
К моей оборотилась стороне
С девически склоненными глазами;
И мой призыв был утолен вполне,
Когда она так близко подступила,
Что смысл напева долетал ко мне.
Придя туда, где побережье было
Уже омыто дивною рекой,
Открытый взор она мне подарила.
Едва ли мог струиться блеск такой
Из-под ресниц Венеры, уязвленной
Негаданно сыновнею рукой.*
Среди травы, волнами орошенной,
Она, смеясь, готовила венок,
Без семени на высоте рожденный.
На три шага нас разделял поток;
Но Геллеспонт, где Ксеркс познал невзгоду,
Людской гордыне навсегда урок,*
Леандру был милее в непогоду,
Когда он плыл из Абидоса в Сест,*
Чем мне — вот этот, не разъявший воду.
«Вы внове здесь; мой смех средь этих мест,*
Где людям был приют от всех несчастий, —
Так начала она, взглянув окрест, —
Мог удивить вас и смутить отчасти;
Но ум ваш озарится светом дня,
Вникая в псалмопенье «Delectasti».*
Ты, впереди,* который звал меня,
Спроси, что хочешь; я на все готова
Подать ответ, все точно изъясня».
«Вода и шум лесной, — сказал я снова, —
Колеблют то, что моему уму
Внушило слышанное прежде слово».*
На что она: «Сомненью твоему
Я их причину до конца раскрою
И сжавшую тебя рассею тьму.
Творец всех благ, довольный лишь собою,
Ввел человека добрым, для добра,
Сюда, в преддверье к вечному покою.
Виной людей пресеклась та пора,
И превратились в боль и в плач по старом
Безгрешный смех и сладкая игра.
Чтоб смуты, порождаемые паром,
Который от воды и от земли
Идет, по мере силы, вслед за жаром,
Тревожить человека не могли,
Гора вздыбилась так, что их не знает
Над уровнем ворот, где вы вошли.
Но так как с первой твердью круг свершает
Весь воздух, если воздуху вразрез
Какой-либо заслон не возникает,
То здесь, в чистейшей высоте небес,
Его круговорот деревья клонит
И наполняет шумом частый лес.*
Растение, которое он тронет,
Ему вверяет долю сил своих,
И он, кружа, ее вдали уронит;
Так в дальних землях, если свойства их
Иль их небес пригодны, возникая,
Восходит много отпрысков живых.
И там бы не дивились, это зная,
Тому, что иногда ростки растут,
Без видимого семени вставая.
И знай про этот дивный лес, что тут
Земля богата всяческою силой
И есть плоды, которых там не рвут.
И этот вот поток рожден не жилой,
В которой охладелый пар скоплен
И вдаль течет, то буйный, то унылый;
Его источник прочен и силен
И черплет от господних изволений
Все, что он льет, открытый с двух сторон.
Струясь сюда — он память согрешений
Снимает у людей; струясь туда —
Дарует память всех благих свершений.
Здесь — Лета; там — Эвноя; но всегда
И здесь, и там сперва отведать надо,
Чтоб оказалась действенной вода.
В ее вкушенье — высшая услада.*
Хоть, может быть, ты жажду утолил
Услышанным, но я была бы рада,
Чтоб ты в подарок вывод получил;
Тебе он не обещан, но едва ли
От этого он станет меньше мил.
Те, что в стихах когда-то воспевали
Былых людей и золотой их век,
Быть может, здесь в парнасских снах* витали:
Здесь был невинен первый человек,
Здесь вечный май, в плодах, как поздним летом,
И нектар — это воды здешних рек».
Я обратил лицо к моим поэтам
И здесь улыбку их упомяну,
Мелькнувшую при утвержденье этом;
Потом взглянул на дивную жену.
Земной Рай — Мистическая процессия
Как бы любовной негою объята,
Окончив речь, она запела так:
«Bead, quorum tecta sunt peccata!»*
Как нимфы направляли легкий шаг,
Совсем одни, сквозь тень лесов, желая:
Та — видеть солнце, та — уйти во мрак, —
Она пошла вверх по реке, ступая
Вдоль берега; я — также, к ней плечом
И поступь с мелкой поступью ровняя.
Мы, ста шагов не насчитав вдвоем,
Дошли туда, где русло загибало,
И я к востоку повернул лицом.
Здесь мы пройти успели столь же мало,
Когда она, всем телом обратясь:
«Мой брат, смотри и слушай!» — мне сказала.
И вдруг лесная глубина зажглась
Блистаньем неожиданного света,
Как молнией внезапно озарясь;
Но молния, сверкнув, исчезнет где-то,
А этот свет, возникнув, возрастал,
Так что я в мыслях говорил: «Что это?»
Каким-то нежным звуком зазвучал
Лучистый воздух; скорбно и сурово
Я дерзновенье Евы осуждал:
Земля и твердь блюли господне слово,
А женщина, одна, чуть создана,
Не захотела потерпеть покрова;*
Пребудь под ним покорною она,
Была бы радость несказанных сеней
И раньше мной, и дольше вкушена.*
Пока я шел средь стольких предварений
Всевечной неги, мыслью оробев
И жаждая все больших упоений,
Пред нами воздух под листвой дерев
Стал словно пламень, осияв дубраву,
И сладкий звук переходил в напев.
Сонм дев священных,* если вам во славу
Я ведал голод, стужу, скудный сон,
Себе награды я прошу по праву.
Пусть для меня прольется Геликон* ,
И да внушат мне Урания с хором*
Стихи о том, чем самый ум смущен.
Вдали, за искажающим простором,*
Который от меня их отделял,
Семь золотых дерев являлись взорам;
Когда ж я к ним настолько близок стал,
Что мнящийся предмет, для чувств обманный,
Отдельных свойств за далью не терял,
То дар, уму для различенья данный,
Светильники* признал в седмице той,
А пенье голосов признал «Осанной».
Светлей пылал верхами чудный строй,
Чем полночью в просторах тверди ясной
Пылает полный месяц над землей.
Я в изумленье бросил взгляд напрасный
Вергилию, и мне ответил он
Таким же взглядом, как и я — безгласный.
Мой взор был снова к дивам обращен,
Все надвигавшимся в строю широком
Медлительнее новобрачных жен.
«Ты что ж, — сказала женщина с упреком, —
Горящий взгляд стремишь к живым огням,
А что за ними — не окинешь оком?»
И я увидел: вслед, как вслед вождям,
Чреда людей, вся в белом, выступала,
И белизны такой не ведать нам.
Вода налево от меня сверкала
И возвращала мне мой левый бок,
Едва я озирался, — как зерцало.
Когда я был настолько недалек,
Что мы всего лишь речкой разделялись,
Я шаг прервал и лучше видеть мог.
А огоньки все ближе надвигались,
И, словно кистью проведены,
За ними волны, крася воздух, стлались;
Все семь полос, отчетливо видны,
Напоминали яркими цветами
Лук солнца или перевязь луны.*
Длину всех этих стягов я глазами
Не озирал; меж крайними просвет
Измерился бы десятью шагами.
Под чудной сенью шло двенадцать чет
Маститых старцев,* двигаясь степенно,
И каждого венчал лилейный цвет.
Все воспевали песнь: «Благословенна
Ты в дочерях Адама, и светла
Краса твоя и навсегда нетленна!»
Когда чреда избранная прошла
И свежую траву освободила,
Которою та сторона цвела, —
Как вслед светилам вставшие светила,
Четыре зверя* взор мой различил.
Их лбы листва зеленая обвила;
У каждого — шесть оперенных крыл;
Крыла — полны очей; я лишь означу,
Что так смотрел бы Аргус* , если б жил.
Чтоб начертать их облик, я не трачу
Стихов, читатель; непосильно мне
При щедрости исполнить всю задачу.
Прочти Езекииля; он вполне
Их описал, от северного края
Идущих в ветре, в туче и в огне.
Как на его листах, совсем такая
Наружность их; в одной лишь из статей
Я с Иоанном — крылья исчисляя.*
Двуколая, меж четырех зверей
Победная повозка* возвышалась,
И впряженный Грифон* шел перед ней.
Он крылья так держал, что отделялась
Срединная от трех и трех полос,
И ни одна разъятьем не ломалась.
К вершинам крыл я тщетно взгляд вознес;
Он был золототел, где он был птицей,
А в остальном — как смесь лилей и роз.
Не то, чтоб Август равной колесницей
Не тешил Рима, или Сципион,* —
Сам выезд Солнца был бедней сторицей,
Тот выезд Солнца, что упал, спален,
Когда Земля взмолилася в печали
И Дий творил свой праведный закон.*
У правой ступицы, кружа, плясали
Три женщины; одна — совсем ала;
Ее в огне с трудом бы распознали;
Другая словно создана была
Из плоти, даже кости, изумрудной;
И третья — как недавний снег бела.
То белая вела их в пляске чудной,
То алая, чья песнь у всех зараз
То легкой поступь делала, то трудной.*
А слева — четверо вели свой пляс,
Одеты в пурпур, повинуясь ладу
Одной из них, имевшей третий глаз.*
За этим сонмищем предстали взгляду
Два старца, сходных обликом благим
И твердым, но несходных по наряду;
Так, одного питомцем бы своим
Счел Гиппократ, природой сотворенный
На благо самым милым ей живым;
Обратною заботой поглощенный,
Второй сверкал столь режущим мечом,
Что я глядел чрез реку, устрашенный.*
Прошли смиренных четверо* потом;
И одинокий старец, вслед за ними,
Ступал во сне, с провидящим челом.*
Все семь от первых ризами своими
Не отличались; но взамен лилей
Венчали розы наравне с другими
Багряными цветами снег кудрей;
Далекий взор клялся бы, что их лица
Огнем пылают кверху от бровей.
Когда со мной равнялась колесница,
Раздался гром; и, словно возбранен
Был дальше ход, святая вереница
Остановилась позади знамен.*
