Песнь двадцать девятая
Земной Рай — Мистическая процессия
Как бы любовной негою объята,
Окончив речь, она запела так:
«Bead, quorum tecta sunt peccata!»*
Как нимфы направляли легкий шаг,
Совсем одни, сквозь тень лесов, желая:
Та — видеть солнце, та — уйти во мрак, —
Она пошла вверх по реке, ступая
Вдоль берега; я — также, к ней плечом
И поступь с мелкой поступью ровняя.
Мы, ста шагов не насчитав вдвоем,
Дошли туда, где русло загибало,
И я к востоку повернул лицом.
Здесь мы пройти успели столь же мало,
Когда она, всем телом обратясь:
«Мой брат, смотри и слушай!» — мне сказала.
И вдруг лесная глубина зажглась
Блистаньем неожиданного света,
Как молнией внезапно озарясь;
Но молния, сверкнув, исчезнет где-то,
А этот свет, возникнув, возрастал,
Так что я в мыслях говорил: «Что это?»
Каким-то нежным звуком зазвучал
Лучистый воздух; скорбно и сурово
Я дерзновенье Евы осуждал:
Земля и твердь блюли господне слово,
А женщина, одна, чуть создана,
Не захотела потерпеть покрова;*
Пребудь под ним покорною она,
Была бы радость несказанных сеней
И раньше мной, и дольше вкушена.*
Пока я шел средь стольких предварений
Всевечной неги, мыслью оробев
И жаждая все больших упоений,
Пред нами воздух под листвой дерев
Стал словно пламень, осияв дубраву,
И сладкий звук переходил в напев.
Сонм дев священных,* если вам во славу
Я ведал голод, стужу, скудный сон,
Себе награды я прошу по праву.
Пусть для меня прольется Геликон* ,
И да внушат мне Урания с хором*
Стихи о том, чем самый ум смущен.
Вдали, за искажающим простором,*
Который от меня их отделял,
Семь золотых дерев являлись взорам;
Когда ж я к ним настолько близок стал,
Что мнящийся предмет, для чувств обманный,
Отдельных свойств за далью не терял,
То дар, уму для различенья данный,
Светильники* признал в седмице той,
А пенье голосов признал «Осанной».
Светлей пылал верхами чудный строй,
Чем полночью в просторах тверди ясной
Пылает полный месяц над землей.
Я в изумленье бросил взгляд напрасный
Вергилию, и мне ответил он
Таким же взглядом, как и я — безгласный.
Мой взор был снова к дивам обращен,
Все надвигавшимся в строю широком
Медлительнее новобрачных жен.
«Ты что ж, — сказала женщина с упреком, —
Горящий взгляд стремишь к живым огням,
А что за ними — не окинешь оком?»
И я увидел: вслед, как вслед вождям,
Чреда людей, вся в белом, выступала,
И белизны такой не ведать нам.
Вода налево от меня сверкала
И возвращала мне мой левый бок,
Едва я озирался, — как зерцало.
Когда я был настолько недалек,
Что мы всего лишь речкой разделялись,
Я шаг прервал и лучше видеть мог.
А огоньки все ближе надвигались,
И, словно кистью проведены,
За ними волны, крася воздух, стлались;
Все семь полос, отчетливо видны,
Напоминали яркими цветами
Лук солнца или перевязь луны.*
Длину всех этих стягов я глазами
Не озирал; меж крайними просвет
Измерился бы десятью шагами.
Под чудной сенью шло двенадцать чет
Маститых старцев,* двигаясь степенно,
И каждого венчал лилейный цвет.
Все воспевали песнь: «Благословенна
Ты в дочерях Адама, и светла
Краса твоя и навсегда нетленна!»
Когда чреда избранная прошла
И свежую траву освободила,
Которою та сторона цвела, —
Как вслед светилам вставшие светила,
Четыре зверя* взор мой различил.
Их лбы листва зеленая обвила;
У каждого — шесть оперенных крыл;
Крыла — полны очей; я лишь означу,
Что так смотрел бы Аргус* , если б жил.
Чтоб начертать их облик, я не трачу
Стихов, читатель; непосильно мне
При щедрости исполнить всю задачу.
Прочти Езекииля; он вполне
Их описал, от северного края
Идущих в ветре, в туче и в огне.
Как на его листах, совсем такая
Наружность их; в одной лишь из статей
Я с Иоанном — крылья исчисляя.*
Двуколая, меж четырех зверей
Победная повозка* возвышалась,
И впряженный Грифон* шел перед ней.
Он крылья так держал, что отделялась
Срединная от трех и трех полос,
И ни одна разъятьем не ломалась.
К вершинам крыл я тщетно взгляд вознес;
Он был золототел, где он был птицей,
А в остальном — как смесь лилей и роз.
Не то, чтоб Август равной колесницей
Не тешил Рима, или Сципион,* —
Сам выезд Солнца был бедней сторицей,
Тот выезд Солнца, что упал, спален,
Когда Земля взмолилася в печали
И Дий творил свой праведный закон.*
У правой ступицы, кружа, плясали
Три женщины; одна — совсем ала;
Ее в огне с трудом бы распознали;
Другая словно создана была
Из плоти, даже кости, изумрудной;
И третья — как недавний снег бела.
То белая вела их в пляске чудной,
То алая, чья песнь у всех зараз
То легкой поступь делала, то трудной.*
А слева — четверо вели свой пляс,
Одеты в пурпур, повинуясь ладу
Одной из них, имевшей третий глаз.*
За этим сонмищем предстали взгляду
Два старца, сходных обликом благим
И твердым, но несходных по наряду;
Так, одного питомцем бы своим
Счел Гиппократ, природой сотворенный
На благо самым милым ей живым;
Обратною заботой поглощенный,
Второй сверкал столь режущим мечом,
Что я глядел чрез реку, устрашенный.*
Прошли смиренных четверо* потом;
И одинокий старец, вслед за ними,
Ступал во сне, с провидящим челом.*
Все семь от первых ризами своими
Не отличались; но взамен лилей
Венчали розы наравне с другими
Багряными цветами снег кудрей;
Далекий взор клялся бы, что их лица
Огнем пылают кверху от бровей.
Когда со мной равнялась колесница,
Раздался гром; и, словно возбранен
Был дальше ход, святая вереница
Остановилась позади знамен.*
Земной Рай — Появление Беатриче
Когда небес верховных семизвездье,
Чьей славе чужд закат или восход
И мгла иная, чем вины возмездье,
Всем указуя должных дел черед,
Как указует нижнее деснице
Того, кто судно к пристани ведет,
Остановилось,* — шедший в веренице,
Перед Грифоном, праведный собор
С отрадой обратился к колеснице;
Один, подъемля вдохновенный взор,
Спел: «Veni, sponsa, de Libano, veni!»* —
Воззвав трикраты, и за ним весь хор.
Как сонм блаженных из могильной сени,
Спеша, восстанет на призывный звук,
В земной плоти, воскресшей для хвалений,
Так над небесной колесницей вдруг.
Возникло сто, ad vocem tanti senis,*
Всевечной жизни вестников и слуг.*
И каждый пел: «Benedictus qui venis!»*
И, рассыпая вверх и вкруг цветы,
Звал: «Manibus о date lilia plenis!»*
Как иногда багрянцем залиты
В начале утра области востока,
А небеса прекрасны и чисты,
И солнца лик, поднявшись невысоко,
Настолько застлан мягкостью паров,
Что на него спокойно смотрит око, —
Так в легкой туче ангельских цветов,
Взлетавших и свергавшихся обвалом
На дивный воз и вне его краев,
В венке олив, под белым покрывалом,
Предстала женщина,* облачена
В зеленый плащ и в платье огне-алом.
И дух мой, — хоть умчались времена,
Когда его ввергала в содроганье
Одним своим присутствием она,
А здесь неполным было созерцанье, —
Пред тайной силой, шедшей от нее,
Былой любви изведал обаянье.
Едва в лицо ударила мое
Та сила, чье, став отроком, я вскоре
Разящее почуял острие,
Я глянул влево, — с той мольбой во взоре,
С какой ребенок ищет мать свою
И к ней бежит в испуге или в горе, —
Сказать Вергилию: «Всю кровь мою
Пронизывает трепет несказанный:
Следы огня былого узнаю!»
Но мой Вергилий в этот миг нежданный
Исчез, Вергилий, мой отец и вождь,
Вергилий, мне для избавленья данный.
Все чудеса запретных Еве рощ
Омытого росой* не оградили
От слез, пролившихся, как черный дождь.
«Дант, оттого что отошел Вергилий,
Не плачь, не плачь еще; не этот меч
Тебе для плача жребии судили».
Как адмирал, чтобы людей увлечь
На кораблях воинственной станицы,
То с носа, то с кормы к ним держит речь,
Такой, над левым краем колесницы,
Чуть я взглянул при имени своем,
Здесь поневоле вписанном в страницы,
Возникшая с завешенным челом
Средь ангельского празднества — стояла,
Ко мне чрез реку обратясь лицом.
Хотя опущенное покрывало,
Окружено Минервиной листвой,*
Ее открыто видеть не давало,
Но, с царственно взнесенной головой,
Она промолвила, храня обличье
Того, кто гнев удерживает свой:
«Взгляни смелей! Да, да, я — Беатриче.
Как соизволил ты взойти сюда,*
Где обитают счастье и величье?»
Глаза к ручью склонил я, но когда
Себя увидел, то, не молвив слова,
К траве отвел их, не стерпев стыда.
Так мать грозна для сына молодого,
Как мне она казалась в гневе том:
Горька любовь, когда она сурова.
Она умолкла; ангелы кругом
Запели: «In te, Domine, speravi»,*
На «pedes meos» завершив псалом.
Как леденеет снег в живой дубраве,
Когда, славонским ветром остужен,
Хребет Италии сжат в мерзлом сплаве,
И как он сам собою поглощен,
Едва дохнет земля, где гибнут тени,*
И кажется-то воск огнем спален, —
Таков был я, без слез и сокрушений,
До песни тех, которые поют
Вослед созвучьям вековечных сеней;*
Но чуть я понял, что они зовут
Простить меня, усердней, чем словами:
«О госпожа, зачем так строг твой суд!», —
Лед, сердце мне сжимавший как тисками,
Стал влагой и дыханьем и, томясь,
Покинул грудь глазами и устами.
Она, все той же стороны держась
На колеснице, вняв моленья эти,
Так, речь начав, на них отозвалась:
«Вы бодрствуете в вековечном свете;
Ни ночь, ни сон не затмевают вам
Неутомимой поступи столетий;
И мой ответ скорей тому, кто там
Сейчас стоит и слезы льет безгласно,
И скорбь да соразмерится делам.
Не только силой горних кругов, властно
Велящих семени дать должный плод,
Чему расположенье звезд причастно,
Но милостью божественных щедрот,
Чья дождевая туча так подъята,
Что до нее наш взор не досягнет,
Он в новой жизни* был таков когда-то,
Что мог свои дары, с теченьем дней,
Осуществить невиданно богато.
Но тем дичей земля и тем вредней,
Когда в ней плевел сеять понемногу,
Чем больше силы почвенной у ней.
Была пора, он находил подмогу
В моем лице; я взором молодым
Вела его на верную дорогу.
Но чуть я, между первым и вторым
Из возрастов,* от жизни отлетела, —
Меня покинув, он ушел к другим.*
Когда я к духу вознеслась от тела
И силой возросла и красотой,
Его душа к любимой охладела.
Он устремил шаги дурной стезей,
К обманным благам, ложным изначала,
Чьи обещанья — лишь посул пустой.
Напрасно я во снах к нему взывала
И наяву,* чтоб с ложного следа
Вернуть его: он не скорбел нимало.
Так глубока была его беда,
Что дать ему спасенье можно было
Лишь зрелищем погибших навсегда.
И я ворота мертвых посетила,
Прося, в тоске, чтобы ему помог
Тот, чья рука его сюда взводила.
То было бы нарушить божий рок —
Пройти сквозь Лету и вкусить губами
Такую снедь, не заплатив оброк
Раскаянья, обильного слезами».
