136 Тому, кто звук Евангелья святой,
Гласящий «Neque nubent»,[804] разумеет,
Понятно будет сказанное мной.
139 Теперь иди; мне скорбь моя довлеет;
Ты мне мешаешь слезы лить, стеня,
В которых то, что говорил ты, зреет.[805]
142 Есть добрая Аладжа[806] у меня,
Племянница, — и только бы дурного
В ней не посеяла моя родня!
145 Там у меня нет никого другого".
Круг пятый (продолжение)1 Пред лучшей волей[807] силы воли хрупки;
Ему в угоду, в неугоду мне,
Я погруженной не насытил губки.[808]
4 Я двинулся; и вождь мой, в тишине,
Свободными местами шёл под кручей,
Как вдоль бойниц проходят по стене;
7 Те, у кого из глаз слезой горючей
Сочится зло, заполнившее свет,[809]
Лежат кнаруже слишком плотной кучей.
10 Будь проклята, волчица древних лет,
В чьём ненасытном голоде всё тонет
И яростней которой зверя нет![810]
13 О небеса, чей ход иными понят,
Как полновластный над судьбой земли,
Идёт ли тот, кто эту тварь изгонит?
16 Мы скудным шагом медленно брели,
Внимая теням, скорбно и устало
Рыдавшим и томившимся в пыли;
19 Как вдруг вблизи «Мария!» прозвучало,
И так тоска казалась тяжела,
Как если бы то женщина рожала;
22 И далее: "Как ты бедна была,
Являет тот приют, где пеленицей
Ты свой священный отпрыск повила".
25 Потом я слышал: "Праведный Фабриций[811],
Ты бедностью безгрешной посрамил
Порок, обогащаемый сторицей".
28 Смысл этой речи так был сердцу мил,
Что я пошёл вперёд, узнать желая,
Кто из лежавших это говорил.
31 Ещё он славил щедрость Николая,[812]
Который спас невест от нищеты,
Младые годы к чести направляя.
34 "Дух, вспомянувший столько доброты! —
Сказал я. — Кем ты был? И неужели
Хваленья здесь возносишь только ты?
37 Я буду помнить о твоём уделе,
Когда вернусь короткий путь кончать,
Которым жизнь летит к последней цели".
40 И он: "Скажу про всё, хотя мне ждать
Оттуда нечего; но без сравненья
В тебе, живом, сияет благодать.
43 Я корнем был зловредного растенья,[813]
Наведшего на божью землю мрак,
Такой, что в ней неплодье запустенья.
46 Когда бы Гвант, Лиль, Бруджа и Дуак
Могли, то месть была б уже свершённой;
И я молюсь, чтобы случилось так.[814]
49 Я был Гугон, Капетом наречённый,[815]
И не один Филипп и Людовик
Над Францией владычил, мной рождённый.
52 Родитель мой в Париже был мясник;[816]
Когда старинных королей не стало,
Последний же из племени владык
55 Облёкся в серое,[817] уже сжимала
Моя рука бразды державных сил,
И мне земель, да и друзей достало,
58 Чтоб диадемой вдовой[818] осенил
Мой сын свою главу и длинной смене
Помазанных начало положил.
61 Пока мой род в прованском пышном вене[819]
Не схоронил стыда, он мог сойти
Ничтожным, но безвредным тем не мене.
64 А тут он начал хитрости плести
И грабить; и забрал, во искупленье,
Нормандию, Гасконью и Понти[820].
67 Карл сел в Италии;[821] во искупленье,
Зарезал Куррадина;[822] а Фому
Вернул на небеса,[823] во искупленье.
70 Я вижу время, близок срок ему, —
И новый Карл его поход повторит,
Для вящей славы роду своему.
73 Один, без войска, многих он поборет
Копьём Иуды; им он так разит,
Что брюхо у Флоренции распорет.
76 Не землю он, а только грех и стыд
Приобретёт, тем горший в час расплаты,
Что этот груз его не тяготит.[824]
79 Другой, я вижу, пленник, в море взятый,
Дочь продаёт, гонясь за барышом,[825]
Как делают с рабынями пираты.
82 О жадность, до чего же мы дойдём,
Раз кровь мою[826] так привлекло стяжанье,
Что собственная плоть ей нипочём?
85 Но я страшнее вижу злодеянье:
Христос в своём наместнике пленён,
И торжествуют лилии в Аланье.
88 Я вижу — вновь людьми поруган он,
И желчь и уксус пьёт, как древле было,
И средь живых разбойников казнён.[827]
91 Я вижу — это всё не утолило
Новейшего Пилата;[828] осмелев,
Он в храм вторгает хищные ветрила.[829]
94 Когда ж, господь, возвеселюсь, узрев
Твой суд, которым, в глубине безвестной,
Ты умягчаешь твой сокрытый гнев?
97 А возглас мой[830] к невесте неневестной
Святого духа, вызвавший в тебе
Твои вопросы, это наш совместный
100 Припев к любой творимой здесь мольбе,
Покамест длится день; поздней заката
Мы об обратной говорим судьбе.[831]
103 Тогда мы повторяем, как когда-то
Братоубийцей стал Пигмалион,
Предателем и вором, в жажде злата;[832]
106 И как Мидас в беду был вовлечён,
В своём желанье жадном утоляем,
Которым сделался для всех смешон.[833]
109 Безумного Ахана вспоминаем,
Добычу скрывшего, и словно зрим,
Как гневом Иисуса он терзаем.[834]
112 Потом Сапфиру с мужем[835] мы виним,
Мы рады синякам Гелиодора,[836]
И вся гора позором круговым
115 Напутствует убийцу Полидора;[837]
Последний клич: "Как ты находишь, Красс,
Вкус золота? Что ты знаток, нет спора!"[838]
118 Кто громко говорит, а кто, подчас,
Чуть внятно, по тому, насколь сурово
Потребность речи уязвляет нас.
121 Не я один о добрых молвил слово,
Как здесь бывает днём; но невдали
Не слышно было никого другого".
124 Мы от него немало отошли
И, напрягая силы до предела,
Спешили по дороге, как могли.
127 И вдруг гора, как будто пасть хотела,
Затрепетала; стужа обдала
Мне, словно перед казнию, всё тело,
130 Не так тряслась Делосская скала,
Пока гнезда там не свила Латона
И небу двух очей не родила.[839]
133 Раздался крик по всем уступам склона,
Такой, что, обратясь, мой проводник
Сказал: «Тебе твой спутник оборона».
136 «Gloria in excelsis»[840] — был тот крик,
Один у всех, как я его значенье
По возгласам ближайших к нам постиг.
139 Мы замерли, внимая восхваленье,
Как слушали те пастухи в былом;
Но прекратился трус, и смолкло пенье.
142 Мы вновь пошли своим святым путём,
Среди теней, по-прежнему безгласно
Поверженных в рыдании своём.
145 Ещё вовек неведенье[841] так страстно
Рассудок мой к познанью не влекло,
Насколько я способен вспомнить ясно,
148 Как здесь я им терзался тяжело;
Я, торопясь, не смел задать вопроса,
Раздумье же помочь мне не могло;
151 Так, в робких мыслях, шёл я вдоль утёса.
