Вот и утешен я, друг, твоим долгожданным посланьем!
Весть о тебе наконец строки его принесли
Из достославного Честера, гордо вознесшего стены
Там, где, на запад катясь, в море вливается Ди.[521]
Рад я, что жив и здоров в краю, столь далеком отсюда,
Юноша, чья голова мне, как своя, дорога,
Тот, чье сердце меня и в разлуке по-прежнему любит,
Тот, с кем свидание мне вскоре пошлют небеса.
Крепко прикованный к городу над многоводною Темзой,
Не стосковался ничуть я по родной стороне,
Не тороплюсь возвратиться на Кем, тростниками поросший,
В келью мою не прошу доступ мне вновь разрешить.
Скудны там тенью поля, и видеть их нету желанья:
Фебовым худо сынам в этих унылых местах!
Мне постоянным брюзжаньем угрюмый наставник наскучил,
Больше придирки его я не намерен терпеть.
Если зовется изгнанием жизнь под отеческим кровом,
Где удовольствиям я волен досуг посвящать, —
Доля изгнанника мне завидною кажется долей,
Имя его предпочту я всем другим именам.
О, если б древле Овидию в ссылке томийской суровой[522]
Был ниспослан судьбой столь же счастливый удел,
Он бы в искусстве своем затмил ионийца Гомера,
Большую славу стяжал, чем мантуанец Марон![523]
Снова теперь я время нашел для служения музам
И целиком поглощен книгами, жизнью моей.
Если ж устану, меня привлекают шумливая сцена
И рукоплещущий зал в пышно убранный театр,
Где предстают нам с подмостков скупец или алчный наследник,
Воин в мирные дни или влюбленный юнец.
Там крючкотвор, раздобревший от тяжбы, ведомой лет десять,
Варварской речью своей с толку сбивает невежд;
Там в увлеченьях любовных хозяйскому сыну потатчик,
Водит слуга продувной за нос тирана-отца;
Там, вся горя, но понять не в силах, что это за пламя,
Дева уже влюблена, хоть и не знает любви;
Там потрясает Трагедия яростно скиптром кровавым,
Дико глазами водя и волоса разметав.
Стражду я, но смотрю, и смотреть мне отрадно, страдая.
Сладкой печали своей выход в слезах я даю,
Видя, как мальчик несчастный, чья страсть не встречает ответа,
Гибнет, еще не успев в жизни утехи познать;
Как из-за Стикса к живым является мститель жестокий,
И леденит их сердца факел зловещий его;
Как воздается Креонту за кровосмешение предков;
Как карает детей Ила с Пелопом судьба.[524]
Только сидеть взаперти мне и дома и в городе скучно.
Быстротекущей весной я насладиться спешу,
Целыми днями гуляя под вязами в парке соседнем
Иль в благородной тени рощ подгородных бродя.
Часто мне там на пути встречаются девушки, звезды,
Чье дыханье и взор пламенем полнят мне грудь.
Ах, сколько раз я, как чуду, дивился их формам прелестным,
Мо́гущим юность опять старцу Крониду[525] вернуть;
Блеску очей-самоцветов; румяным ланитам, чьи краски
Ярче светил, что вокруг полюсов мира бегут;
Шеям, своей белизной плечо превзошедших Пелопа[526]
Или нектар, что разлит в небе на Млечном Пути;
Линиям чистым чела; волною струящимся кудрям,
Этим сетям золотым, что расставляет Амур,
И пурпурным устам, по сравненью с которыми бледным
Мы, без сомненья, сочли б твой гиацинт, Адонис![527]
Так уступите же первенство им, Героини былые,
Вы, кто Юпитером был тайно склонен ко греху,
Дочери Суз,[528] и персидские пышноволосые девы,
И ниневиянки, цвет царства, где правил Мемнон,[529]
И Данаиды,[530] и в плен попавшие к грекам троянки,
И многославный в веках правнучек Ромула[531] сонм!
Женам, чьи сто́лы[532] белели в театрах Авзонии древней,[533]
Пел тарпейский певец[534] не по заслугам хвалу;
Меж чужестранками нет соперниц у девы британской;
Пусть же местом вторым будут довольны они!
Счастлив ты, людный Лондиниум, город в короне из башен,
Что дарданцами[535] был в давние дни заложён:[536]
Все, что прекрасного есть в подлунном изменчивом мире,
Кров себе и приют в стенах находит твоих.
Звезд, этих верных служанок возлюбленной Эндимиона,[537]
Меньше в небе ночном, чем на твоих площадях
Дев златокудрых, к себе влекущих и взоры и мысли
Свежестью и красотой черт и движений своих.
Мнится, сюда в колеснице, что стаей голубок влекома,
Ныне Венера сама с сыном-стрелком прибыла,
Эту страну предпочтя берегам Симоэнта[538] и Книду,
Ради нее позабыв Пафос и розовый Кипр.[539]
Вот почему и покину я эти счастливые стены,
Прежде чем мальчик-слепец ранить успеет меня.
С помощью Моли[540] божественной цепи соблазнов Цирцеи
Я отряхну, убежав тайно из царства ее.
Все решено: к берегам камышом окаймленного Кема
В шумную школу свою я возвращаюсь опять,
И в ожидании встречи нехитрые дистихи эти,
Друг мой, тебе от души в дар поднести разреши.
Мчись, о посланье мое, по шири бескрайнего моря,
Что многошумной волной в берег тевтонский стучит,
Пусть никакая помеха тебя не задержит в дороге,
Пусть не замедлится твой ни на мгновенье полет.
Я же Эолу, который в своей сицилийской пещере
Держит ветра на цепи, и зеленовласым богам,[543]
И синеокой Дориде,[544] и нимфам ее помолюся,
Чтобы их царство они дали тебе пересечь.
Так превзойди быстротой драконов, которых Медея[545]
Встарь в колесницу впрягла, чтобы от мужа бежать,
Или тех змеев, которыми в Скифию из Элевсина[546]
Был принесен Триптолем,[547] вестник Деметры благой,
И чуть вдали забелеет Германии берег песчаный,
Свой стремительный бег в Гамбург богатый направь,
В город, что, как говорят, был назван по имени Гамы,
Коего кимвр-великан палицей тяжкой сразил.[548]
Там обитает священник, известный своим благочестьем,
Опытный не по годам пастырь христовых овец.
Он — от меня половина, нет, более, чем половина,
Так как я без него лишь полужизнью живу.
Ах, для чего и за что разделен по велению неба
Множество гор и морей я со вторым своим «я»!
Он мне дороже, чем ты, мудрейший философ Эллады,[549]
Был Клиниаду, чей род от Теламона пошел,
Или тому, кто зачат хаонийкой и Зевсом Ливийским,[550]
Был уроженец Стагир, славный наставник его.
Он для меня — то же самое, что для царя мирмидонян[551]
Феникс, Аминтора сын, чадо Филиры Хирон.
С ним я впервые взошел по склонам горы Аонийской[552]
К рощам священным на двух острых вершинах ее;
С ним же, по милости Клио,[553] в ключе Пиэрид[554] я, счастливец,
Влагой кастальской уста трижды успел омочить.
Но вот уж трижды Этон с Овном на бегу повстречался,[555]
Трижды ему расцветив золотом новым руно;
Дважды украсила мир одеянием новым Хлорида,[556]
Дважды зеленый наряд Австром[557] был сорван с земли;
Я ж до сих пор не насытил глаза лицезрением друга,
Слух свой не мог усладить голосом кротким его.
Мчись, о посланье мое, чтоб Эвр[558] за тобой не угнался.
Время не ждет, и не зря так тороплю я тебя.
Может быть, друг мой получит тебя за беседой с супругой
В миг, когда к мужу на грудь нежно склонится она;
Может быть, ты подоспеешь к нему, когда он над Писаньем
Иль над томами отцов церкви господней сидит,
Иль орошает росою целительной веры христовой
К пользе и славе ее ду́ши, нетвердые в ней.
Где ни застанешь его, поздоровайся с ним поучтивей
И за меня повтори всё, что сказал бы я сам.
Главное ж — не позабудь, смиренные очи потупив,
К речи, что скажешь ему, вот что присовокупить:
«Вникни, когда улучишь передышку в сражениях с Музой,
В эти стихи, что тебе друг из Британии шлет.
Не погнушайся приветом сердечным, хотя запоздалым —
Он от задержки всегда только приятней вдвойне.
Разве приветствием мужним Икария дочь, Пенелопа[559]
Пренебрегла потому, что запоздал он в пути?
Но для чего я ищу оправданья вине несомненной,
Тяжесть которой признал тот, кем написано я?
Он преисполнен стыдом за то, что промедлил так долго
Там, где ему поспешить властно предписывал долг.
Грешник, свой грех осудивший, заслуживает снисхожденья.
Тот, кто прощенья взалкал, наполовину прощен.
Зверь самый дикий — и тот не тронет испуганной жертвы:
Лев не терзает того, кто без движенья лежит.
Даже у ловких копейщиков, жестокосердых фракийцев
Крик о пощаде порой жалость в груди пробуждал.
Дланями, к небу воздетыми, молнию предотвращают;
Скромная лепта подчас гневных смягчает богов.
Долго пославший меня тебе написать порывался.
Дольше медлить с письмом дружба ему не дает,
Ибо молва, а она не лжет, сообщая о бедах,
Весть принесла, что кипит в землях саксонских война,[560]
И полководцы-соперники к городу, где ты укрылся,
Из сопредельных краев буйные рати ведут;
Что по соседству с тобой Энио́[561] разоряет селенья
И обагряет поля кровью сраженных бойцов;
Что на Германию Фракию Марс променял беспощадный
И несется по ней на одрисийских конях;[562]
Что пожелтела листва на вечнозеленой оливе,
И, не видя конца ужасам, на небеса
Вновь возвратилась богиня — вершительница правосудья,
Дева,[563] чье сердце страшат медные вопли букцин.
Вынужден ты одиноко средь бедствий годины военной,
Зная заботы одни, жить в чужедальней стране,
Ибо лишь там ты нашел источники существованья,
Коих в отчизне своей так и не смог отыскать.
Родина, мачеха с сердцем, что тверже, чем белые скалы,
В чье основанье прибой бьет у твоих берегов,
Разве пристало тебе обходиться с сынами твоими
Так, чтоб спасались они за рубежом от нужды,
Чтоб в иноземных пределах себе пропитанья искали
Те, кто ниспослан в сей мир богом всеведущим был,
Дабы поняли мы, какою дорогою к звездам
Может душа воспарить, плотское бремя стряхнув?
Коль ты и впрямь такова, пусть голод духовный до смерти
Будет уделом твоим в вечной стигийской ночи!
Как не сравнить твои чада с Фесви́тянином Илиею,[564]
Что принужден был бежать по каменистым тропам
В глубь Аравийской пустыни от рук нечестивца Ахава,
В ком сидонянка гнев против пророка зажгла;
Иль с киликийцем-апостолом,[565] из эмафийских пределов
Изгнанным после того, как он отведал бичей;
Иль с Иисусом самим,[566] кого с берегов Гергесипских
Неблагодарный народ силой заставил уйти?
Но ободрись, милый друг, и унынию не поддавайся,
Доступ в сердце твое бледному страху закрой.
Хоть и сверкают повсюду, куда ты ни глянешь, доспехи,
Хоть отовсюду грозят меткие стрелы тебе,
Меч не коснется ничей твоего беззащитного тела,
Кровью твоею никто дротик свой не обагрит.
Ты под эгидой господней пребудешь вовек невредимым.
Бог — и ограда твоя, и нерушимый оплот.
Вспомни, сколь многих мужей, служивших царю ассириян,
Он у Сионских ворот за ночь одну истребил;[567]
Как и в горах, и в долине к бегству принудил отряды,[568]
Что на Самарию встарь древний направил Дамаск;
Как, устрашая царей, рассеивал вражьи фаланги
В битвах, где воздух дрожал от завывания труб,
Где белый день померкал от пыли, копытами взбитой,
Где колесницы, как вихрь, сонный взметали песок
И оглашались просторы воинственным ржанием конским,
Лязгом и свистом клинков, гулом и топотом толп.
Так не теряй же надежды, последней утехи несчастных,
И неудачи свои стойко преодолевай,
Веря, что милостив бог, и минует лихая година,
И возвратишься опять ты под отеческий кров.
