У тебя задрожала нижняя губа, совсем как в детстве, в минуты сильного волнения. Я всегда знал, что в эти минуты ты готов заплакать и только из гордости сдерживаешься. Ты редко плакал при нас, помню, лишь однажды — тебе было года три — я обнаружил тебя плачущим в стенном шкафу, где мы, очевидно, нечаянно тебя заперли. Ты тогда крикнул мне сквозь рыдания: «Уходи! Я тебя не люблю!» И когда я стал вытаскивать тебя из шкафа, ты брыкался, а потом в бессильной ярости вцепился зубами мне в руку. Помнишь, сынок?
Маму ты не укусил, ты только вдруг стремительно поднялся, напряженный, не зная еще, что сейчас будешь делать. Нерешительно посмотрел на нее и наконец выдавил:
— В таком случае я уйду немедленно.
Ты подождал с минуту, думая, что тебя начнут удерживать, но мама, ошеломленная твоей выходкой, молчала. Я же тщетно делал тебе знаки успокоиться — ты не смотрел в мою сторону.
Теперь тебе ничего не оставалось, как уйти из столовой, и, уходя, ты вдобавок хлопнул дверью, а потом ринулся в свою комнату.
— Нет, ты слышал? — бросила мне твоя мать.
— Да.
— Я всегда тебя предупреждала. Вот плоды твоего воспитания.
Я молчал, а бедняга Эмили, сбитая с толку, стояла в недоумении, не зная, убирать ей со стола или нет.
— Подавайте десерт, Эмили, — сказала мама и, обращаясь ко мне, добавила — Ты молчал. Ты слушал его с сочувствующим видом. Потому что, я знаю, ты ему сочувствуешь. Ведь сочувствуешь, да?
Не мог я сказать ей: «Да». Но я не хотел лгать и не сказал: «Нет».
— Надеюсь, по крайней мере ты накажешь его хотя бы за то, что он позволил себе так со мной разговаривать. И будь я на твоем месте, я прежде всего запретила бы ему уходить сегодня из дому.
Я встал.
— Куда ты?
— Пойду скажу ему.
— Что скажешь?
— Что запрещаю ему уходить из дому.
— Будешь его утешать, конечно.
— Нет.
— Будешь, будешь, не словами, так всем своим видом.
Я не ответил и вышел из комнаты. Дальнейшее тебе известно, если только ты еще помнишь, — я все забываю, что ты, вероятно, будешь читать это через много лет.
Ты лежал на своей постели, очень длинный, уткнувшись в подушку. Но ты не плакал. Ты узнал мои шаги — и не пошевелился.
— Послушай, сын…
Ты слегка повернул голову, ровно настолько, чтобы освободить рот; мне виден был лишь твой утонувший в подушке профиль.
— Я не хочу, чтобы вы со мной разговаривали: ни ты, ни…
— Я пришел сказать, что запрещаю тебе сегодня выходить.
— Знаю.
Мы молчали, и скрип пружинного матраса в этой тишине казался оглушительным. Я колебался, должен ли я еще что-нибудь сказать, когда ты произнес немного хриплым голосом:
— Я никуда не пойду.
Пожалуй, за все шестнадцать лет, что мы живем рядом, никогда мы не были так близки. И хотя окна твоей комнаты выходят во двор и она довольно темная, в моей памяти она навсегда останется словно озаренной солнцем этого воскресного дня.
Украдкой я ласково коснулся твоего плеча и вышел, бесшумно затворив за собой дверь.
— Что он сказал?
— Он останется дома.
— Он плачет?
Я хотел было солгать, потом все же сказал: «Нет».
Часа в четыре — мы уже некоторое время беседовали в гостиной с Ваше и моей сестрой — я, шагая взад и вперед по комнате, шепнул, проходя мимо твоей матери:
— Ты не забыла о Жан-Поле?
Она вопросительно взглянула на меня… Глазами я показал ей на окна, за которыми уже садилось солнце. И спросил одними губами:
— Да?
Она поняла.
— Сейчас, — сказала она и вышла.
Те двое — у них детей нет и они их не хотят, — растерянно переглянулись. Я только сказал:
— Небольшая семейная драма.
И налил в стаканы виски, ибо Ваше и моя сестрица пьют только виски — из снобизма или в самом деле предпочитают его другим напиткам, это уж их дело.
Когда мама вернулась в гостиную, у нее было умиротворенное лицо.
— Он сейчас зайдет поздороваться с вами, прежде чем уйти, — сказала она, обращаясь к ним.
И потом еще некоторое время избегала встречаться со мной взглядом.
Когда ты ушел, прерванный разговор возобновился, но я больше молчал, поскольку защиту наших интересов взяла на себя мама, которая делала это лучше, чем сделал бы я.
Пьер Ваше зарабатывает побольше меня, да и сестрица моя, грех жаловаться, тоже неплохо зарабатывает, но живут они не по средствам, так что твоя тетушка не раз забегала ко мне на службу перехватить деньжонок до конца месяца — правда, последние два года этого не случалось.
Еще когда мы хоронили мою мать, Ваше спросил меня с невинным видом:
— Ты, я полагаю, не собираешься жить в этом домишке?
Я не мог ответить, что собираюсь, потому что действительно не собирался — уже давно парижане не выезжают на лето в Везине.
В то время дедушка твой был еще жив; и тем не менее мне стало известно из надежного источника — работая в страховой компании, многое узнаешь, — что твой дядя связался с компанией по продаже недвижимого имущества, имея в виду возможную продажу виллы.
Он не подозревал, что мне это известно. Я и сегодня промолчал, когда он заявил:
— Один мой приятель, весьма, кстати, деловой человек, спрашивал меня, каковы наши намерения. Он уверяет, что сейчас благоприятный момент, за виллу могут дать хорошую цену.
Твоя мама, хотя я не говорил ей о том, что мне стало известно, многозначительно взглянула на меня — она сразу смекнула, в чем дело. Сама вилла в ее теперешнем состоянии мало чего стоит, зато она имеет определенную ценность из-за земельного участка. На улице, где она стоит, вокруг старых домов уже возвышаются новые шестиэтажные здания. Здесь собираются создать современный ансамбль, а для этого понадобится снести виллу «Магали».
Хотя в этой вилле умерли мои родители, я примирился с этой необходимостью, вот только никак не мог справиться со своим лицом — на протяжении всего нашего разговора оно было таким же отчужденным, как твое, когда ты сегодня бунтовал против своей матери.
Понятно, почему Ваше так хлопочет и так заинтересован в этой продаже, мне говорили, что компания обещала ему в качестве комиссионных некоторое количество акций.
Вместе с Ваше твоя мама прикидывала стоимость дома, выискивала способ, как обойти закон и поменьше заплатить казне.
Договорились, что завтра мы идем к нотариусу. Поскольку отец не оставил завещания, его имущество должно быть разделено поровну между мной и Арлеттой.
Все это и само по себе было довольно неприятно, но окончательно я накалился, когда Ваше, держа в руке стакан с виски, начал небрежным тоном:
— Да, нам нужно еще договориться о книгах, ведь прочее имущество, очевидно, пойдет с торгов?
«Прочее имущество», которое собирался продавать с торгов твой дядя, — это те немногие вещи, среди которых отец и мать провели последние свои годы.
— За исключением маминого ночного столика с инкрустациями, — не постыдилась вмешаться сестра, — мама мне его давно обещала. Я не взяла его тогда, после ее смерти, но теперь…
— Тебе известно, Ален, что этот столик был обещан Арлетте? — спросила меня твоя мать.
Я ответил сухо и решительно:
— Нет!
— Но послушай, Ален! Ты вспомни, когда мы еще жили в Ла-Рошели…
— Нет!
— У тебя плохая память. Хотя ты так мало знал маму…
— Меня интересует, что хотел сказать твой муж по поводу книг.
— Просто я хотел предложить тебе одну вещь, но ты, по-видимому, не в духе.
— Я слушаю.
— Говорить?
— Да.
— Я лучше, чем ты, знаю библиотеку твоего отца — ведь там, в Ла-Рошели, я был уже женатым человеком, написал свой первый роман, а ты еще был студентом и мало чем интересовался. Поприще, которое ты себе избрал, имеет отношение к управлению, к науке, если угодно, а твоего отца интересовали в основном исторические мемуары, философские сочинения…
На самом деле моего отца интересовали все книги. Он ведь был еще и библиофилом, не пропускал в Ла-Рошели ни одного книжного аукциона, которые происходили по субботам в зале Минаж. У него, так же как и у меня, было свое убежище, только не «кавардак», а великолепный кабинет, в котором все стены были уставлены книгами в роскошных переплетах.
Книги эти составляли излюбленную тему его разговоров, они были с ним до последнего его часа, и, вероятно, именно они помогли ему прожить вторую половину жизни.
— Учитывая мою профессию, — продолжал твой дядя, — я полагал бы, что мы можем…
Я не указал ему на дверь. И не дал по физиономии. Его предложение, высказанное немного даже снисходительным тоном, сводилось к следующему: библиотека целиком переходит к нему, а я получаю сумму, которая будет выручена от продажи мебели и прочих вещей.
Он, очевидно, неверно объяснил себе мое молчание — я, словно окаменев, сидел в кресле, крепко сцепив пальцы рук, и не отрываясь смотрел на ковер. Он попытался как-то меня улестить.
