Александр Коротич - Сказания о Гора-Рыбе. Допотопные хроники

«Это великий человек: он унх и зовут его Уйго, сын Уйрала, — отвечал Панкратий.  — От него зависит многое, что случится здесь от века до века. Зла никому он не сделает, а добра даст вам столько, сколько вы попросите. Он будет заботиться о вас, когда меня не станет. Не смотрите, что он немой — зато он сердцем умеет так говорить, что любой язык позавидует. Полюбите его, несмотря на то, что это из-за него камнем люди наши стали».

«Не хватало нам, истинным христианам, к язычнику-дикарю в завет идти! — крикнул старший из кабаковых сыновей. — У него, как у чёрта, чешуя на теле растёт, а там уж гляди, и хвост и рога покажутся».

«Не в своём уме ты, старче! Как я могу полюбить того, кто мужа моего камнем сделал?», — крикнула Катерина, вдова орловская, и увела детей своих на берег. С того дня Орловы отказались от старой веры и сделали себе дом у воды.

Остальные же молились три дня и три ночи. А унх с чешуёй на груди ни на миг от Панкратия не отходил. На четвёртый день старцу хуже стало — ни слова сказать, ни подняться.

«Скажи, деда, — подкрался к старцу внук Егорка Фёдоров, — Правда ли, что ты с каменной рыбой разговаривал?». — «Правда». — «Дык, она же порожденье диавола, искусителя нашего!». — «А ты не торопись с диаволом-то её роднить. В самый трудный час, когда племя наше в этот край пришло без крова и без пищи, на молитвы мои Гора-Рыба явилась и спасла нас. В самых сложных делах я советовался с ней, и она помогла мне многократно. Неисповедимы пути Господа нашего, а знак его — рыба».

Протянул Панкратий внуку кулак, в котором заветные камни держал. Разжались пальцы — камни по полу покатились. Подобрал их Егорка, да в отцов кисет спрятал. Зачем? Сам не понял, только от деда Панкратия какая-никакая, а память.

Там, где кресты старцев убиенных были, новый крест встал. Не пропала в веках память о великом старце, что кержаков на Урал привёл. И по сей день приходят к тому кресту люди, кто помолиться, а кто просто слово доброе сказать. Помним мы до сих пор и завет Панкратьев. Доколе не сгубили ещё люди великое озеро, мы будем хранить его, потому как в жилах наших течёт вода таватуйская.

Вот так и вышло, что прозвали унха Уйго на правом берегу Таватуя «Хранителем». Как соберётся чего над головами поселенцев таватуйских, то ли гроза опасная, то ли проверка из Невьянска, как из под земли появляется унх с рыбьей чешуёй на груди и рта не раскрывая говорит, что людям делать. И вот ведь что удивительно: как скажет, так оно и случается. Все привыкли слушаться его кроме орловских да трифоновских, тех, что после Панкратьевой кончины от скита на берег подались. Те «бесом» его звали, и детям своим строго-настрого наказывали с «бесом» не говорить, но знамением крестным гнать его от себя.

Да и среди своих Уйго не особо уж в чести был. Ладно прочие унхи — а отец родной в его сторону смотреть не хотел, не мог он простить сыну своей потери. Годы шли, совсем седой да хилый Уйрал сделался. Не было в племени никого, кто позаботился бы о нём. «Пусть Рыбий сын кормит тебя, старик!», — говорили ему унхи. Но никакой помощи из рук сына Уйрал принимать не хотел. Горько было Уйго от этого, только ничего он поделать не мог. Так было до того самого дня, когда Уйрал собрался умирать.

Ровно накануне явился на калиновсий берег Уйго и начал последнюю лодку для отца готовить. Лодка та на зависть соседям была — вся красная, а по краю голубыми рыбами расписанная. А посерёдке Уйго человека нарисовал, а внутри у человека того — рыба, а внутри рыбы снова человек маленький.

Уложил Уйго отца в лодку, взвалил её на плечо и понёс её в лес.

«Зачем ты мня в лес несёшь? Я всю жизнь на воду глядел. Неси меня к воде!», — сердится старик.

«Нет, отец. Не примет тебя большая Рыба, как ты не принял меня после смерти матери».

«Не мог я принять тебя! Это ты убил любимую мою Сийтэ!».

«Жизнь и смерть — сёстры родные, — сказал Уйго. — Если ты не смог смерть должно принять, то и жизнь тебе не в радость».

Удивился Уйрал таким словам и задумался.

«Прости меня, Уйго. Возможно, я не прав был, отказавшись от тебя!»

«Я прощаю тебя, отец. Пусть твой последний сон будет спокойным!», — промолвил Уйго и тотчас же глаза Уйрала закрылись и последний вздох его прошелестел по ветвям.

Остановился Уйго. В первый раз за всю жизнь из глаз его потекли слёзы. Каждая слеза, что падала на землю, обращалась в красную ягоду. Когда кончились слёзы, Уйго отвернулся от лодки и на поляну вышли волки.

«Вы всегда боялись меня, — сказал им Уйго. — Но сегодня, в день кручины моей, нет у меня больше никого, ни родных, ни близких. Я теперь одинок и больше похож на волка, чем на унха. Пусть день моей печали станет для вас днём прощения и мира».

Только сказал это Уйго, как волки кинулись на тело Уйрала, и когда Уйго обернулся к лодке, то от тела его отца уж ничего не осталось. Лёг в последнюю лодку отца Уйго и пролежал так до осени. Лишь когда упал на траву первый жёлтый лист, встал он и пошёл прочь.

Дни и годы шёл Уйго вокруг озера гордый и одинокий. Шёл он, пока не попал в то место, где речка по камням текла. Напился из реки Уйго и уснул на берегу. А ночью приснилась ему дева с чёрной длинной косой и зелёными глазами. «Ты пил из моей реки, так, что суждено тебе стать моим мужем. Как я сказала, так и случится», — сказала дева. Открыл глаза Уйрал и видит: сидит перед ним в лунном свете сова, а рядом стоит дева, точно из сна его. Никогда ещё не ведал Уйго такой страсти: понял он, что не жить ему без неё. Бросился он к ней, а девы и след простыл. Лишь смех её меж сосен эхом бродит, словно колокольцы звенят. До утра гонялся унх за девой, только с рассветом сумел за косу её ухватить.

«Не бойся, Рыбий сын! Никуда я от тебя не сбегу — смеётся дева, — Ведь мы с тобой друг-другу назначены».

«Кто ты такая?», — удивляется Уйго.

«Я Шаманиха, — та самая старуха, что ты много зим назад в этом месте встретил. Только теперь я дева молодая, потому как моя жизнь в обратную сторону повёрнута».

«Будь моей! — просит Уйго. — Я устал быть один, словно волк. Хочу жить, как люди живут. Пусть будут у меня дом и дети, покой и радость на долгие годы».

Опустила дева глаза и молвит печально: «Многое тебе дано, Уйго, и длинная жизнь и счастье людям помогать. Только и женитьба и дети много горя тебе принесут. Готов ли ты к этому?»

«Готов ли я? — воскликнул Уйго, — Готов! Никогда мой отец, да и дед мой Кали-Оа, от которого моя жизнь дважды произошла, не боялись смотреть судьбе в лицо. Не убоюсь и я судьбы своей».

«Будь по-твоему, любимый! — сказала Шаманиха и обняла Уйго. — Только положено для этого у родителей соизволения просить».

«Нет у меня больше ни матери, ни отца». — грустно отозвался Уйго, подумав о Сийтэ и Уйрале.

«Ошибаешься ты, — возразила Шаманиха. — На дне озера лежит Великая Мать твоя. Долгие дни её печальны. А из двух глаз лишь один теперь видеть может. Но и этого хватит чтобы ты показал ей невесту свою».

Только теперь вспомнил Уйго про Рыбу, что жизнь ему подарила. Взял он за руку Шаманиху и вошёл в воды таватуйские. Шли они по дну озера словно посуху, и лишь тогда, когда у обычного человека дыхание бы кончилось, увидели они Гора-Рыбу, лежавшую на песке. Правый глаз рыбы глядел на них с печалью, а в левом глазу обломок факела торчал. Выдернула Шаманиха его из рыбьего глаза, а сам глаз намазала чем-то и пошептала над ним слова секретные.

«Здравствуй, Рыба! — сказал Уйго. Решил я жениться, и невесту свою привёл тебе показать».

«Хороша твоя невеста, — промолвила Рыба. — Только много горестей сулит тебе женитьба на ней. Сердце своё спросил ли ты?».

«Спросил! И оно ответило мне: «Да!».

«Да будет так! Только помни: мало радости тебе она тебе принесёт», — промолвила Рыба и открыла огромный рот свой.

Вошли в рыбий рот Уйго с Шаманихой и удивились тому, что увидели там. Будто бы оказались они не под водой таватуйской, а в уютной хижине. Вот и лежанка, вот и табурет, и очаг, а в очаге огонь горит, да над огнём рыба ароматная печётся.

Когда люди говорят «любовь», то каждый понимает это слово по-своему. Для кого-то это тяжёлая болезнь, для кого-то — награда за долгие страдания. А для немногих любовь — это судьба, от которой ни убежать, ни скрыться невозможно. Счастлив тот, кто это понял и преклонил голову перед нею.

Вот так Уйго остался жить в устье реки-Шаманихи, приняв свою судьбу. Нередко наведывался он и к своим подопечным. Поселенцы-кержаки привыкли к большому унху с рыбьей чешуёй, который им молча советы давал. И хотя все его советы верными оказывались, многие крестились — так, на всякий случай, мало ли чего от дикаря-то ждать. У детей, что Панкратия помнили, уж свои дети к тем временам народились. Разрослось хозяйство кержацкое по берегу и выше на горе, забыли поселенцы про страх, голод да нужду, потому как перестала власть староверов гонять, как в прежние времена. Дома новые строились, стада множились да озеро рыбой подкармливало.