2415
сумел бы смертный
лишь ценой непомерной!
Златодаритель,
на холм взошедши,
воссел, дабы слово
промолвить гаутам,
проститься с ними:
он сердцем предчуял
соседство смерти,
Судьбы грядущей,
уже готовой
старца приветить
и вместе с жизнью
изъять из тела
душу-сокровище. —
недолго будет
дух войнолюбый
томиться в плоти;
и молвил Беовульф,
потомок Эггтеова:
«Перевидал я
немало с молодости
сеч и усобиц —
и все помню!
Семь зим мне было,
когда державный[148]
меня от родителей
взял владыка:
казна и пища
мне шли от Хределя,
и воспитал меня
конунг, мой родич;
в его чертоге,
дитя чужое,
в глазах правителя
я был не хуже,
чем дети родные,
чем Хадкюн и Херебальд
и добрый мой Хигелак.
И так случилось,
что младшего брата
свалил брат Хадкюн
на ложе смерти
стрелой, сорвавшейся
с упругого лука
в игре, на охоте
без злого умысла, —
братогубительству
была причиной
стрела неверная,
поэтому Хредель
не мог по праву
воздать за сына
другому сыну —
без отомщения
остался Херебальд!
Так некий старец,[149]
увидевший кровного
чада тело
на дереве смерти
в удавке пляшущее,
горько сетует,
слагает строфы
об отпрыске юном,
в петле висящем
на радость воронам,
а сам он, старый,
не властен исправить
участь детища;
зовет он поутру
дитя ушедшее,
не чая дождаться
другого наследника
богатствам и дому,
коль скоро единственному
сыну выпал
злосчастный случай,
смертный жребий;
войдет ли рыдающий
в покои отрока
там запустенье,
гуляет ветер
в безрадостном зале, —
уснул наездник,
ратник в могиле! —
умолкли арфы,
и прежних пиршеств
не будет больше!
Выйдет ли скорбный,
один, стеная,
дом и усадьба
ему покажутся
чрезмерно обширными!
Вот так же и в сердце
владыки ведеров
таилось горе:
убит был Херебальд,
но вождь был невластен
за смерть возмездием
воздать убийце,
ведь и постылого
отец не в силах
сына подвергнуть
позорной казни!
Тогда он в душе своей
людские радости
отринул ради
света Господня:
селенья и земли
он, уходящий,
как должен владелец,
оставил детям.
И были битвы,
ходили шведы
войной на гаутов,
морскими походами,
с тех пор, как умер
державный Хредель,
и до поры, пока
сыны Онгентеова
мира на море,
но в дерзких набегах
с нами сходились
близ Хреоснаберга.
И многим известно,
как наше воинство
с ними сквиталось
за кроволития,
ценой крови
вождя гаутского, —
настигла Хадкюна
в той схватке гибель.
Но, как я слышал,
убийца конунга
убит был наутро,
воздал за родича
родич Эовор,
встретив Онгентеова, —
шлем от удара
широко треснул,
пал наземь Скильвинг,
и меч не дрогнул
в руке гаутского
кровоотмстителя.
За все, что Хигелак
мне дал державный,
за все достояние,
дом и земли,
ему платил я
клинком, сверкавшим
в работе ратной:
ни витязей шведских,
ни датских всадников,
ни войска гепидского[150]
к себе на выручку
не призывал он,
казны не тратил
на слабых ратников,[151]
коль скоро я первым
вступал в сражения,
стяжая победы! —
и так да будет,
покуда жив я,
покуда мне верен
клинок испытанный,
не раз служивший
моей отваге
с тех пор, как Дагхревна[152]
убил я, и хугский
вождь не вернулся
к владельцу фризов
вместе с добычей,
с тем драгоценным
кольцом ошейным,
но пал на поле
знаменоситель,
дружинник храбрый,
сраженный не жалом, —
он так был стиснут
в моих объятьях,
что хрустнули кости.
И ныне да служат мне
меч и руки
в борьбе за сокровища!»
Слова последние,
клятву пред битвой
измолвил Беовульф:
«Немало я с молодости
сеч перевидел,
и ныне снова,
защитник народа,
ищу я встретиться
с жизнекрушителем,
свершу возмездье,
коль скоро выползет
червь из пещеры!»
Так он прощался
с ратью доспешной,
державный воин
с верной дружиной:
«Я без оружия,
без меча остролезвого
пошел бы на недруга,
когда бы ведал
иное средство,
убив заклятого,
обет исполнить,
как то было с Гренделем;
пламя опасно,
и, чтобы укрыться
от ядовитого огнедыхания,
нужны мне доспехи
и щит железный.
Не уступлю я
пламевержителю
в битве ни шагу!
и да свершится
суд справедливый
Судьбы-владычицы! —
не похвальба спасет,
но храбросердие
в борьбе с крылатым!
А вы дожидайтесь
вблизи кургана,
мужи доспешные
того, победного,
из двух соперников,
кто упасется
от раны смертельной;
не вам сражаться,
но я – единственный,
кому по силам
тягаться с гадом,
с поганым в битве
мериться мощью!
Возьму добычу,
богатства курганные,
либо гибель
в удел достанется
вашему конунгу!»
Встал щитоносец
в кольчуге, в шлеме,
воин гордый,
сил преисполненный
и добромужества,
путь свой направил
к серым утесам,
– трус отступил бы!
но вождь, победивший
во многих схватках,
где рати враждебные
сшибались с грохотом,
шел, и вскоре
увидел в скалах
жерло, откуда
потоком жарким
огонь изливался,
путь преграждая
в недра кургана:
никто не смог бы
пройти невредимым
в глубь подземелья,
проникнуть в пещеру
сквозь раскаленное
дыханье змея.
Тогда разъярился
вождь ведеров:
вопль неистовый
из горла вырвался,
гневное слово
громом грянуло
среди утесов;
и распалился
ревнитель клада,
заслышав клич, —
не мольбу о мире,
но вызов на битву.
Сперва из пещеры
дыханье смрадное
червя курганного
взметнулось дымом —
скалы дрогнули.
Гаут державный,
щитом прикрывшись,
пред каменным устьем
стоял, покуда
гад, извиваясь,
полз в потемках
к месту схватки;
и меч двуострый,
наследье древних,
сиял, подъятый,
в руках у конунга;
и оба сердца
равно кипели
и страхом и ненавистью.
Держа наготове
свой щит спасительный,
стоял незыблемо
войсководитель
в наряде ратном,
а змей тем временем,
свиваясь в кольца,
лез из пещеры
судьбе навстречу.
Казалось ратнику,
что щит, защитник
души и тела,
не так надежен,
как то хотелось бы
герою, коль скоро
впервые в жизни
Судьба не хранит его
в единоборстве,[153]
в победной битве.
Тогда на недруга
