и напоили Зедеба. Потом они сидели и разговаривали с гостем. А когда наступила ночь, старый хан послал Зедебу столько полос кожи, сколько было необходимо для снаряжения одного полного седла, присоединив к этому и ленчик [53].
— Если гость станет скучать, пусть он потихоньку снаряжает это седло, — сказал хан.
— Хорошо, — отвечал Зедеб и, взяв у них кожи, поднял конец чаканки на кровати и положил кожи под чаканку, потом повесил ленчик и продолжал сидеть и разговаривать с людьми, которые собрались у него в кунацкой.
Но вот наступила пора спать. Кто должен был уйти — ушел, слуга же, который остался в кунацкой, приготовил постели. А когда все находившиеся в кунацкой легли и наступило время, когда можно было сказать: «Вот теперь уже все спят», Зедеб встал, достал из-под чаканки кожи, вымял их, сел и, отлично разрезав на узкие ремни, снарядил седло и путы-треногу, привязал уздечку, положил на седло недоуздок. Покончив со всем этим, он взял шичепшине [54] и, лежа на кровати лицом вверх, стал играть.
В это время во двор вышла жена старого хана с кумганом [55] в руке и услыхала эту игру. Подошла, прислушалась к тому, о чем говорила скрипка, и, удивляясь этому, слушала до тех пор, пока наступил рассвет.
Наконец, жена хана очнулась.
— Я опозорилась! — в испуге прошептала она. — Что обо мне скажут, если увидят меня здесь, стоящую под окном кунацкой!
И жена хана торопливо вернулась в дом.
— Где ты была всю ночь? — зло спросил хан и стал придираться к жене.
— Ах, если бы ты услышал, что я слышала, ты тоже не смог бы вернуться! — отвечала жена хана. — Твой гость играл одну гиба [56] на шичепшине, да такую, что подобной песни нет во всей нашей стране!
— Ну, тогда не позже завтрашнего вечера я его проверю, — сказал старый хан.
Встав утром, хан пришел в среднюю кунацкую и, подозвав одного из прислуживающих, приказал:
— Когда проснутся твои товарищи, ты не буди гостя, потихоньку выведи из кунацкой всех остальных. А гость пусть спит, пока сам проснется. Он, должно быть, работал этой ночью.
— Работал ли он, или не работал, сам угадай, но кожи, присланные тобой, он вымял, на ремни порезал и седло собрал, а когда он сделал это все — неизвестно! Только проснувшись, я увидел, что на колышке висит все готовое.
Старый хан поразился.
— Оказывается, этот гость не из таких, каким мы его себе представляли, это — знаменитый гость! Не беспокойте же его, выйдите из кунацкой, — сказал хан.
Удалив из кунацкой всех, кто был там, люди хана до самого обеда никого не подпускали к ней и никому не позволяли разговаривать, чтоб дать гостю поспать.
Наконец Зедеб проснулся.
— Аллах, аллах, я опозорился! Я проспал целые сутки! — сказал он и опечалился.
— Нет, ты не спал. Ты сегодня работал. Старый хан не разрешил будить тебя, — сказали ему.
Когда этот день прошел и наступила ночь, старый хан приказал привести парня в ту кунацкую, где сидел сам. После того, как немного посидели, хан взял шичепшине и сказал компании:
— Каждый, кто находится в кунацкой, стар и мал, если не сыграет на этой скрипке, что умеет, нарушит данную нам клятву.
Поскрипев немного на скрипке, как умел, хан передал ее сидевшему рядом с ним. Тот тоже немного поиграл и передал скрипку дальше. Так и пошло. Каждый играл, что знал.
Когда скрипка дошла до Зедеба, он сделал вид, что умеет немного пиликать на ней, сыграл что-то и возвратил скрипку. Но хан, увидев это, встал и сказал:
— Нет, юноша, так водить смычком, как водишь ты, никто из этой компании водить не умеет! Ты должен сыграть то, что знаешь!
И заставил возвратить скрипку Зедебу.
Взяв скрипку, Зедеб снял шапку и, заложив конец шичепшине за голенища ноговиц [57], начал играть… И так играл, что всех, кто сидел в кунацкой — и старых и малых — заставил разреветься…
Утром, когда рассвело, он сказал хану:
— Я уехал бы, если бы мне оседлали моего коня…
— Разве ты спешишь? Если у тебя есть ко мне дело, не скрывай, — сказал хан.
— Дела к тебе у меня нет, бог тебя обогатит! Но я еду к Сурет, которую не могут заставить заговорить!
— Ие-о-ой, сын мой, зачем ты едешь к этой проклятой убийце? Уже сто голов без одной приказала она отсечь. Неужели ты хочешь быть сотым из тех, кто из-за нее потерял свои головы. Но моя дочь — не хуже Сурет, и я охотно отдам ее за тебя. Не езди.
— Нет, — отвечал Зедеб, — не достигнув цели, которую я наметил себе, когда выезжал из аула, я не вернусь, что бы ни произошло со мной. Не хочу быть похожим на того, кто, как говорят, «дойдя до княжеских дверей, задержался за косяк двери».
— В таком случае я не отпущу тебя одного к этой ведьме, а дам тебе провожатых, — сказал хан. — А ехать тебе осталось уже недалеко.
И хан, дав гостю спутников, проводил его.
И когда Зедеб уехал, хан сказал:
— Если этот мой гость вырвется живым из рук этой ведьмы, каждый из нас должен принести хоть курицу из своего имущества, иначе нарушит данную нам клятву. Хочу устроить большой пир. Что вы на это скажете?
— Очень хорошо, очень своевременно, — согласился аул.
Приехав к Сурет, которую никто не мог заставить заговорить, Зедеб вошел к ней в дом и крикнул:
— Чтоб ты в огонь
