Землю нам на Дону и Кубани не дали. Мы были беженцами, пока не пришла Советская власть.
Старики наши все знали, про все гутарили, а вот чего царь плакал, так и не узнали. Мы тоже не знаем, чего это царь плакал.
О ПУГАЧЕВЕ
Пугачев-то был-то был, да под именем Петра III, Петр Федорович. Он только назывался Пугачевым. В конце-то концов он здесь женился из нашего поселка, здесь формировал казаков.
Он сошелся не то с итальянской барышней, не то с княгиней. Она заняла его престол, а его скинула и дала известие поймать его и доставить живым. Его поймали.
Взвод полковников, не полковников, а оборотней казаков устроили выпивку. А Пугачев и жену с собой взял. Ну, вот, обратился Пугачев к казаку и попросил чарку водки. А главный-то говорит:
— Ему и воды много.
А казак попросил:
— Я ему свой пай отдам.
Когда туда доставили Екатерине Пугачева, сказали, мол: «Привели». Вышла она, посмотрела и говорит:
— Ну, что, набегался?
— Ну да, — говорит.
Сошла она с престола и отдала ему престол. Этого казака, что водку ему давал, полковником сделала, а полковнику голову велела отрубить.
А у Петра уже ребенок народился. Жену он отправил в монастырь, а сам на престоле остался. Это все точно было.
ПУГАЧЕВ В СТАНИЦЕ ТАТИЩЕВСКОЙ
Дотла выгорела станица Татищевская, когда на нее наступал Пугачев. Солдатам пришлось расположиться где попало. Они были грязны и оборваны. С утра многие принялись за дело: кто уцелевшую от пожара баню топил, кто мундир чинил. У всех было хлопот полон рот.
День был будничный. Татищевский народ тоже не сидел сложа руки. Мужики ладили погоревшие избы, бабы с ног сбивались по хозяйству. Ребятишкам — и тем работа нашлась. Кто побольше — старшим помогал, поменьше — на пожарищах рылся.
По улицам служивый казак расхаживает, черную бородушку разглаживает, кривой сабелькой позванивает. Пистолетики на поясе, а сам поясок — из турецкого тканья. На руке ременная плеточка. Казакин на нем донского покроя, как маков цвет горит, а шапочка с красной маковкой.
Увидала его вдова Игнатиха, рукой машет:
— Ой, служивый, все за делами, а ты праздно расхаживаешь да бородушку разглаживаешь. Шел бы ко мне да помог вдове: не по силам бабе с лесом возиться, избу подлаживая.
Подходит к ней служивый казак, видит, в самом деле, бревно бабе не под силу, а изба лишь только начата.
— Не по плечу, вдовушка, одной возиться с избой!
— Вестимо так, да некуда деться. Подшиблась я этим годом: хлебушка в поле не собрала, скотинушка какая была и ту размотала. Помочь хотела устроить, да кишка тонка. Вот и решила сама избу по бревнышку прикладывать.
— Дай-ка инструмент! — сказал тут казак и плюнул в ладонь.
Откуда ни возьмись, еще двое служивых подошли.
— Мы к вам, — говорят, — ваша милость, на подмогу явились.
— Дело хорошее, — говорит, — надумали, принимайтесь.
Те взялись: бревна зарубают, на место укладывают. Увидали служивых солдаты и повалили валом к Игнатихе. Кто за матицу берется, кто наличники размеряет. Два татарина козлы поставили, трое балку на них волокут, на пол доски хотят изготовить. Четверо стариков косяки тешут.
А служивый, что первый давеча подошел к Игнатихе, стал вроде за главного: на солдатиков покрикивает, служивых поторапливает, а кое-кому и указывает. Работа кипит, а Игнатиха сомневается. Собралось народу немало. К вечеру изладят сруб. Людей покормить надо, а на такую ораву где что взять. По куску обделить — возом не отделаешься, а по два дать — и сумы не хватит. Служивый услыхал и в бороду посмеивается.
— О чем другом, о хлебе сомнений быть не должно. Не дозволю я солдатам опивать и объедать мужиков, а тем паче вдов.
Тут Игнатиха и поняла, что перед ней не простой служивый, а сам Емельян Иваныч Пугачев. Повалилась ему в ноги и голосит:
— Кормилец ты наш, батюшка, прости меня, глупую станичную казачку. Не разглядела я в тебе высокого роду-племени, не заставила бы я мозолить твои рученьки.
Емельян подходит к ней и ласково хлопает по плечу:
— Петр Великий — не нам чета был и то черной работой не брезговал. Не плачь! Достроим избу, сумеем новоселье справить. А о моих руках не печалься: они ко всему привычные. Не хуже деда я и ладью снаряжу, и коня подкую.
Поманил Емеля служивого и говорит:
— Избу обладим — прикажи в нее бочку вина доставить.
На третий день к вечеру в избе Игнатихи уселись за лавками работники. Пугачева посадили в красный угол, рядом — Игнатиху.
Виночерпий с рваными ноздрями разносит чару медвяного. Первому подносит Емеле. Тот поднимает и говорит:
— Выпьем за здоровье хозяюшки!
А Игнатиха осмелела и ему в ответ:
— Я и так здорова, как корова, только с здоровьем, батюшка, одна колгота. Не в пользу оно без мужика.
— Ладно, — говорит Емеля, — выручим тебя из нужды, обладили избу, ну, и мужиком не обидим.
И не обидел, нашел и мужика! Четырех детей от него родила Игнатиха. Только мужику ее крепко доставалось. Станичные атаманы притесняли его за службу у Пугачева, не давали временами ни земли, ни сенокосов. Но мужик терпеливый был, никогда никому не жаловался на обиды. Игнатиха любила мужа и до гробовой доски помнила Емелю Пугачева. Когда казнили его в Москве на Красной площади, она в станичное управление с поминаньем пришла, записать за упокой раба божья Емельяна. То-то баба глупая: пришла сама к черту на рога!
Станичный писарь так раскричался, что полстаницы собрал народу. Кутузкой Игнатихе грозил. Та хоть и напугалась кутузки, но перед сном всегда молилась:
— Помяни, господи, убиенного раба твоего и благодетеля нашего Емельяна Пугачева.
И не одна Игнатиха добрым словом покойника поминала.
Радельный был Пугачев до мужиков.
ПУГАЧ И САЛТЫЧИХА
Когда поймали Пугача и засадили в железную клетку, скованного по рукам и ногам в кандалы, чтобы везти в Москву, народ валма валил и на стоянки с ночлегами, и на дорогу, где должны были провозить Пугача, — взглянуть на него. И не только стекался простой народ, а ехали в каретах разные господа и в кибитках купцы.
Захотелось также взглянуть на Пугача и Салтычихе. А Салтычиха эта была помещица злая-презлая, хотя и старуха, но здоровая, высокая, толстая и на вид грозная. Да как ей и не быть было толстой и грозной: питалась она — страшно сказать — мясом грудных детей. Отберет от матерей из своих крепостных шестинедельных детей под видом, что малютки мешают работать своим матерям, или другое там для виду наскажет — господам кто осмелится перечить? — и отвезут-де этих ребятишек куда-то в воспитательный дом, а на самом-то деле сама Салтычиха заколет ребенка, изжарит и съест.
Дело было под вечер. Остановился обоз с Пугачом на ночлег. Приехала в то же село или деревню и Салтычиха: дай-де и я погляжу на разбойника-душегубца, не больно-де я из робких. Молва уже шла, что когда к клетке подходит простой народ, то Пугач ничего — разговаривал, а если подходили баре, то сердился и ругался. Да оно и понятно: простой черный народ сожалел о нем (…). А дворяне более обращались к нему с укорами и бранью: «Что-де, разбойник и душегубец, по пался!..»
Подошла Салтычиха к клетке. Лакеишки ее раздвинули толпу.
— Что, попался, разбойник? — спросила она.
Пугач в ту пору задумавшись сидел, да как обернется на зычный голос этой злодейки и — богу одному известно, слышал ли он про нее, видел ли, или просто-напросто не понравилась она ему зверским выражением лица и своей тушей — да как гаркнет на нее, застучал руками и ногами, инда кандалы загремели, глаза кровью налились: ну, скажи, зверь, а не человек. Обмерла Салтычиха, насилу успели живую домой довезти. Привезли ее в именье, внесли в хоромы, стали спрашивать, что прикажет, а она уже без языка. Послали за попом. Пришел батюшка. Видит, что барыня уж не жилица на белом свете, исповедовал глухою исповедью, а вскоре Салтычиха и душу грешную богу отдала. Прилетели в это время на хоромы ее два черные ворона…
Много лет спустя переделывали дом ее и нашли в спальне не потаенную западню и в подполье сгнившие косточки.
О деятелях русского революционно-освободительного движения
БУНТ КНЯЗЕЙ И ГРАФОВ
У царя на службе в самом царском дворце и в армии служили разные князья и графы. Когда они далеко от дворца не отлучались, то им казалось, что в России народ живет, как кот в масленицу.
Князья эти да графы были молодые, жили они ни о чем не тужили, разве что птичьего молока им не хватало. Жить бы им там бы да жить, чего, казалось, человеку еще надо. Но года шли, князья с графами в годах стали, и не понравилось им, как дела по всей России идут. С летами они стали ездить по губерниям и насмотрелись, при какой большой нужде народ живет. Рубахи-обмывахи и той у некоторых нет, люди временами, как мухи, от голода мрут, а царь со своими сенаторами от жира бесятся, живут вдоволь на мирские крохи.
