мой взгляд, являются исключения, которые Пинкер приводит в подтверждение наблюдаемых им закономерностей. Когда я рассматриваю раннюю современную Россию, меня поражает то, как в ней применялся совершенно иной подход к насилию, несмотря на то, что на него оказывали влияние одни и те же факторы.
Пинкер пишет в широком масштабе - он утверждает, что уровень насилия лицом к лицу и организованных войн снизился, а отношение к насилию в "цивилизованных" обществах изменилось, распространившись из Европы на современное глобальное общество. В качестве корней этих изменений он называет явления, хорошо знакомые историкам благодаря обширной литературе 1970-х годов: раннее современное европейское государственное строительство, "цивилизационный процесс" и снижение уровня убийств.
Центральным моментом в аргументации Пинкера является возникновение централизованного государства ("Левиафана"), которое претендовало на монополию насилия и обеспечивало ее соблюдение с помощью полицейских и судебных наказаний. При этом важно, чтобы государство было хорошо управляемым и, желательно, со временем переходило к демократии и плюрализму; участие в политической системе стимулировало граждан к поддержанию мира. Вторым ключевым элементом является развитие межрегиональной торговли, которая стимулировала сообщества и отдельных людей к сотрудничеству ради личной и взаимной выгоды. Мягкая торговля" также способствовала росту городов, которые, по статистике Пинкера, были менее жестокими, чем сельские поселения. В-третьих, распространение цивилизованного поведения, которое первоначально прививалось с помощью этикета, призванного сдерживать насилие среди королевских особ и формировать "придворную" культуру дисциплинированных слуг короны. Позже эта тенденция была подкреплена утверждениями эпохи Просвещения об универсальности прав человека, что, в свою очередь, породило отвращение к телесному вреду живым существам (животным и людям) и, в конечном счете, сочувствие к правам меньшинств. Что касается движущих сил этих изменений, то Пинкер, опираясь на психологию, как групповую, так и индивидуальную, утверждает, что люди, группы и государства оценивают насилие с точки зрения анализа затрат и выгод. Они просчитывают риски для своих интересов, чести и элементарного выживания, связанные с применением или отсрочкой насилия. Таким образом, он также превозносит развитие разума как основы, на которой люди могут делать такие расчеты. Начиная с XVI века, утверждает он, эти силы объединились и положили начало более "цивилизованному" миру, в котором образованные люди, живущие в урбанизированных демократических странах со здоровой экономикой, стали избегать насилия. Пинкер приводит многочисленные статистические данные о количестве убийств, потерях в войне, частоте вооруженных столкновений, а также анекдотические свидетельства растущего отвращения к насилию. По большому счету, жизнь в стереотипном европейском цивилизованном обществе действительно улучшилась.
Пинкер также признает наличие исключений. Он отмечает, что доминирующая идеология XIX века - этнический национализм - подрывает претензии на универсальные права, и выделяет географические регионы, в гораздо меньшей степени затронутые спадом насилия. Помимо изолированных, часто горных регионов, он выделяет дугу современных стран, протянувшуюся от Центральной и Восточной Африки через Северную Индию до Юго-Восточной Азии (с. 306), в которой наблюдается более жестокий статус-кво. Бедность, слабость и коррумпированность государств, отсутствие грамотности и эффективного гражданского образования отклоняют эти регионы от более мирного пути. Но самое главное, он утверждает, что снижение уровня насилия "не является неизбежным": эти тенденции всегда были следствием рационального выбора и не зависели от предполагаемых внутренних демонов человеческой природы. Общества и отдельные люди могут выбрать больше войн, больше дискриминации, больше этнических чисток и больше насилия, если сочтут это отвечающим их собственным интересам. Это зависит от нас.
В общих чертах аргументы Пинкера действительно соответствуют тому, что многие из нас испытывают сегодня. Однако историк во мне беспокоится. Его европоцентризм поднимает флаг: он подразумевает единственный путь к мирной современности по европейской модели, что заставляет задуматься о непройденных путях или о самой концепции определенного пути. А его акцент на рациональном агентстве подразумевает, что другие государства или общества могли сочетать приведенные им и другие факторы с разными целями. Это, по-видимому, относится и к ранней современной России.
Я анализировал практику уголовного права в ранней современной России XVI-XVIII веков, уделяя основное внимание проблеме насилия. Насилие интересовало меня по двум причинам: начиная с XVI века (и повторяясь в риторике времен "холодной войны") европейцы характеризовали русских и их общество как деспотичное, жестокое и менее цивилизованное, чем европейский "Запад". Во-вторых, я имел в виду парадигму Фуко, подкрепленную исследованиями Шпиренбурга, Линебо, ван Дюльмена и других, согласно которой некоторые европейские государства вплоть до XVII века управлялись с помощью террора, устраивая "зрелища казни", компенсируя неспособность управлять с помощью закона, полицейского контроля и гражданского сотрудничества демонстрацией официальной жестокости. В конечном итоге европейские государства смогли отказаться от театрализованных публичных казней, жестоких и необычных наказаний, судебных пыток и других публичных проявлений насилия благодаря двум взаимосвязанным тенденциям: росту способности государства контролировать девиантное поведение и прививать своим гражданам гражданские ценности, а также росту общественного признания гуманитарных идеалов.
Насилие было не единственным вопросом, который меня интересовал; я также анализировал, насколько царские уголовные суды действовали в соответствии с законом и судопроизводством. Я читал законы и судебную практику по убийствам, рецидивным кражам и грабежам, крупным политическим и религиозным преступлениям (в теократической идеологии Московии колдовство, ересь, измена и мятеж квалифицировались как посягательства на государство). Судебные протоколы, составленные с начала XVII века по XVIII век, охватывают всю территорию империи и касаются не только доминирующего восточнославянского населения, но и подвластных народов Сибири, Среднего Поволжья (татар и финно-угорских народов), Украины и даже европейских инородцев, находившихся на русской службе.
Я обнаружил, что российская судебная система раннего нового времени была в некотором смысле менее жестокой, чем ее европейские аналоги. Я не могу утверждать это на основе статистических данных. Уровень преступности недоступен: статистические данные не велись (полиция начала эффективно функционировать в империи только в конце XIX в.). Отдельные виды преступлений с течением времени привлекали к себе особое внимание, что, возможно, свидетельствовало о новых вспышках. Вполне предсказуемо, что самые ранние уголовные кодексы России предусматривали преследование и наказание вплоть до казни за убийства, поджоги и другие тяжкие преступления, а также за политические и религиозные преступления. В XVI веке, по мере усиления бюрократического контроля над государством, особое внимание стало уделяться рецидивным кражам и воровству, которые часто отождествлялись с профессиональным бандитизмом в сельской местности. В XVII веке были созданы и просуществовали правовые процедуры и институты уголовной полиции. В масштабном юридическом сборнике 1649 г. впервые были подробно рассмотрены политические и религиозные преступления против государства, что отражало усиление контроля Москвы над крестьянским трудом, налогообложением и повседневной жизнью. В ответ на это в XVII веке участились случаи бегства крестьян от помещиков; когда Петр I (годы правления 1682-1725) ввел обременительный налог с
