поддерживало его, что когда-то давало ему сил.
«Господи», – услышал он собственные мысли, – «ведь я же любил Тебя! Я не был безгрешен, но старался в силу своей слабой человеческой сути поступать по Твоим заветам, следовать им. Я жил, слушая глас совести. Так Ты наказываешь даже не каждого убийцу и вора. Такими страданиями не порицаешь клеветников и мошенников. Почему же со мной – так? Да, я далек от аскетичной жизни Твоих святых, и все же я всегда старался помогать ближнему, разве нет? Ты же знаешь, я делал все, что мог!»
Вивьен вновь почувствовал, как слезы текут по щекам – безмолвно, жалобно, тихо. Он даже толком не ощущал, как рыдания душат горло, лишь знал, что слезы льются из глаз, и не мог ничего сделать, чтобы остановить их.
«То, что я сделал… то, что произнес – это было ужасно. Я отрекся от Тебя под пыткой и теперь даже не могу покаяться, как то предписывает канон. Самое ужасное в том, что я даже не уверен, что так – правильно. Я не знаю, что Ты уготовил мне после смерти. Я даже не знаю, как скоро она настигнет меня. Меня пугает то, что будет дальше – Рай, Ад или следующая жизнь. Я больше не знаю, что считать правдой. И ответа мне никак не узнать». – Он зажмурился. – «Неведение – это еще одна пытка, одна из самых изощренных, и ее применяет не инквизиция, ее применяешь Ты. Ты применял ее даже к собственному Сыну, и как же хорошо я понимаю сейчас Его отчаяние. Я хочу узнать то же самое: за что? Почему ты оставил меня?»
Ответом ему мог быть только каменный стон старого здания епископской резиденции. Безмолвная ночь несла с собой новые кошмары и новые вопросы без ответа. Теперь, когда пытки на время остались где-то вдалеке, терзать Вивьена принялись его собственные страхи и сомнения.
***
Кан, Франция
Год 1361 от Рождества Христова
Прошло несколько недель. Элиза, вдохновленная своим планом покинуть Кан, как только будет окончен сезон сбора трав, теперь проводила за городом все больше времени. Нанявший ее старик уже давно доверял ее навыкам, так что его не злили ни задержки в лесу, ни поспешность, с которой она туда убегала, едва дослушав очередное поручение.
Нередко Элиза успевала разжечь в лесу костер, клялась над огнем в любви Вивьену Колеру и надеялась, что, чем бы он ни был занят, он может ее услышать. Отдаваясь мечтаниям о светлом будущем, она мысленно разговаривала с матерью, надеясь, что осенний ветер донесет до Фелис ее слова, где бы та ни находилась. Не зная наизусть ни одной христианской молитвы, она на свой манер молила Бога уберечь души Рени и Гийома де'Кантелё и дать им воплотиться в новой счастливой жизни. Обращалась она напрямую и к ним самим, прося о помощи и подсказке. Раньше она старалась бы как можно меньше думать о погибших, чтобы не пробуждать воспоминания, которые приносили боль, но теперь…
«Ведь вы сейчас видите всё. Вы сейчас знаете больше меня. Не дайте мне заплутать и ошибиться!»
И Элизе казалось – в эти осенние дни, когда граница между миром живых и мертвых была так тонка[13] – что из-за хрупкой, незримой призрачной завесы до нее доносились ответы.
Ты справишься, сестра, – тихо шуршала порыжевшая листва лесных деревьев.
Не унывай, Элиза, все будет хорошо, – свистели порывы холодного осеннего ветра, проносясь мимо нее.
Элиза не могла утверждать, что действительно слышит голоса покинувших ее людей, но мысль о том, что они никогда не оставят ее, успокаивала, притупляя одиночество и скрашивая ожидание.
Выгонял из леса Элизу лишь проливной дождь и ночной холод, который теперь начал подкрадываться раньше, а уходить позже.
Как ни странно, постоялый двор Паскаля теперь не казался ей темницей. Напротив, пережидая непогоду в своей комнате, Элиза начала считать ее уютной. Она пообещала себе, что, покинув Кан, обязательно найдет случай вернуться и повидаться с Паскалем еще раз – ведь она успела с ним подружиться!
И все же дружба не была для нее поводом остаться в Кане. Что бы ни ожидало ее в Руане, жить она больше нигде не собиралась. Элизе казалось, что, если кто-то за время ее отсутствия снял с двери замок и проник в дом, она бросится в драку и голыми руками покалечит этого человека, лишь бы вернуть место, которое она с такой любовью обустраивала и которое хранит такое количество теплых воспоминаний.
Она собиралась посвятить в свои планы Паскаля, предупредить его, что скоро уйдет. Элиза рассчитывала сделать это в первую неделю декабря. Тогда должна была завершиться работа со сборами трав и урожая. Ей казалось правильным и свое пребывание в Кане закончить именно в это время. Однако задача рассказать об этом Паскалю на поверку оказалась не такой уж простой: он постоянно был занят, и соглашался разве что поспешно забрать у нее плату за комнату. Это казалось немного странным. Прежде Паскаль всегда находил несколько минут, чтобы перемолвиться с Элизой парой слов. Ей даже приходила в голову мысль, что он отчего-то решил избегать ее, и это было тревожно. Однако Элиза заставила себя не бояться без повода.
Как-то раз она застала Паскаля в трапезной зале. Она никогда не навязывала свое общество, если видела, что он с кем-то беседует, но сейчас он был один и вдобавок не выглядел занятым. Элиза решительно приблизилась, села напротив него и бодро начала:
– Доброго тебе вечера. Не отвлеку от дел, если присяду?
Паскаль встрепенулся и посмотрел на нее немного растерянным взглядом, однако тут же тепло улыбнулся, отвлекшись от неоконченного ужина.
– Нет, не отвлечешь. Я даже рад. В последнее время нам редко удавалось перемолвиться и парой слов.
– Ты был занят, я не хотела мешать, – легко пожала плечами Элиза, проигнорировав его странный тоскливый тон.
– Неужто ты вообразила, что впрямь станешь мне помехой? – неловко усмехнулся он. – Запомни, прошу: я всегда тебе рад. Не переживай больше об этом никогда! – Последние слова он выпалил с особым жаром, хотя угловатая неловкость, с которой он начал разговор, не ушла.
– Я… не переживаю, – непонимающе скользнув по Паскалю взглядом, ответила Элиза. Она никак не могла понять, что с ним творится: обыкновенно он был велеречив и умен, обладал тонким чувством юмора и острыми, как лезвие меча, мыслями.
«Может, он просто устал?» – подумала Элиза. – «Может, и не стоит ему навязываться? Воистину, он слишком вежлив, чтобы попросить меня
