Эту особенность русского крестьянского быта, отметил и командующий войсками интервентов на Севере России английский генерал Э. Айронсайд, который вспоминал о начале лета на юге Архангельской области: «Жизнь в лесу пробудилась и шла бешеным темпом. Можно было физически ощутить, увидеть буйный рост растительности. Если зимой крестьяне словно впадали в спячку, то сейчас, похоже, они вообще не ложились… Крестьяне спешили подготовиться к следующей зиме, вывозя на поля навоз, сея хлеб, выкашивая луга и собирая урожай. Работали без остановки»{189}. Смоленский помещик А. Энгельгардт по этому поводу замечал, что: «городской житель может подумать, что в страдное время в деревне все сошли с ума»{190}.
Краткая продолжительность земледельческого периода предопределяла более низкую производительность крестьянского труда. Но главное, что и само применение крестьянского труда в России было ограничено. Именно на эту данность обращал внимание С. Витте: «Труд русского народа крайне слабый и непроизводительный. Этому во многом содействуют климатические условия. Десятки миллионов населения по этой причине в течение нескольких месяцев в году бездействуют»{191}. На эту же данность указывал и известный экономист славянофил С. Шарапов: «наш стомиллионный народ полгода сидит без дела»{192}.
Видный экономист В. Воронцов, посвятивший этому вопросу отдельное исследование, в 1882 г. приходил к выводу, что: «Растрата производительных сил общества тем больше, чем больше нация сохраняет земледельческий характер»{193}. В подтверждение своих слов В. Воронцов приводил сравнительный расчет растраты производительных сил общества для ведущих стран мира, его итог сведен в представленную таблицу:
Растрата производительных сил по В. Воронцову, в % от общего рабочего времени{194} Продолжительность земледельческого периода, мес. Доля с/х населения, в % Растрата производительных сил, в % Англия 8 25 8,3 Германия{195} 8–10 50 16,6–8,3 США 10 66 11 Россия 4–6 — 8 90 66,7–45–30
Таким образом, огромные трудовые ресурсы России в конце XIX в. использовались менее, чем наполовину, в то время, как в развитых странах мира почти на 90%. Эта ситуация сохранилась и в начале XX в., отмечал С. Витте: «Несмотря на огромные успехи, сделанные за последние 20 лет… естественные богатства страны мало разработаны, и массы народа остаются в вынужденном безделье»{196}. Но и это было еще только началом…
Природные условия влияли на производительность труда еще с одной неожиданной стороны: они предопределяли нехватку земли в самой большой стране мира. Общий фонд пахотных земель по 50 европейским губерниям России с отмены крепостного права увеличился в 1,5 раза и в начале XX в. составлял около 120 млн. десятин, из них площадь посевов примерно 76 млн. десятин{197}. Больше распахивать было нечего, земельные ресурсы России оказались практически исчерпаны. Причина этого явления заключалась в тех же природных условиях, которые резко ограничивали долю культивируемых земель России. Даже в ее Европейской части она была в среднем в 2–3 раза меньше, чем в европейских странах, а по количеству культивируемой земли на душу населения Россия уступала США более чем в 2 раза.
Культивируемые земли в 1914 г.: в % от общей площади страны и в десятинах/на душу населения[23]
Причем даже внутри страны культивируемые земли располагались крайне неравномерно и существенно различались по продуктивности. В результате производство товарной сельхозпродукции в России обеспечивали всего лишь несколько регионов: так в 1909–1913 гг. 89,5% товарной пшеницы производилось всего в 11 (из 87) губерний, половину всей ржи в стране отправляли 8 губерний, пшеницы — 5, ячменя — 2, овса — 7 губерний{198}. Остальные губернии не производили даже прожиточного минимума — 15 пудов всех хлебов на человека. Обследование, проведенное в те годы, показало, что «из 64 млн. крестьян-земледельцев Европейской России 34 млн. хлеб покупают, 20 млн. потребляют все, что производят, и только 10 млн. имеют избыток для продажи»{199}.
Остаток основных хлебов, за вычетом на посев, пуд/на душу населения, в среднем за 1908–1912 гг. (в масштабе серого){200}
Наглядное представление о производительности регионов дает погубернская карта среднедушевого остатка хлебов. При росте урожайности от центра к Причерноморью на 20–40% различия в производительности определялись, прежде всего, размерами посевной площади, приходящейся на душу населения, которая увеличивалась в том же направлении в 3–5 раз.
Распределение сельхозпроизводства наглядно отражалась и в различиях в режиме питания, который так же менялся с севера на юг. Вот как описывал его П. Грегори: «Российский народ обыкновенно ест три раза, но большая часть два раза. В Малой России же случается, что до пяти раз в день едят»{201}. Два раза ели в нечерноземной зоне, три — в черноземной, до пяти — на Украине и Предкавказье.
Питание в свою очередь так же оказывало самое непосредственное влияние на производительность труда. Указывая на эту сторону проблемы, С. Булгаков приводил «чрезвычайно выразительное свидетельство Дуэ относительно интенсивности американского труда: «От рабочего требуется здесь вдвое или втрое большее количество труда, чем в Европе. Машины на фабриках идут почти вдвое скорее, чем в Англии, и втрое скорее, чем в Германии. При прядении хлопка рабочий делает до 20 английских (4 немецких) миль; ткач, который не может присматривать, по крайней мере, за двумя станками, едва ли проживет своей заработной платой. Каменщик, который кладет в день менее 2500–3000 кирпичей, найдет работу только в случае большой нужды, потому что четырехэтажные дома в 25 футов ширины должны быть готовы в 4 месяца. Сельский рабочий должен быть в состоянии один наблюдать за 40 акрами, и при этом его рабочий день даже летом продолжается не более 10 часов. Здесь в Америке никто не располагает временем, чтобы курить во время работы. На фабриках нельзя болтать, и вообще делать какой-либо перерыв; это запрещено или же становится запрещенным само собою»…
Естественно, что такая напряженная работа, отмечал С. Булгаков, требует и соответствующего питания. «Одним картофелем, хлебом и вообще мучнистыми продуктами не может прожить ни один американский работник. Даже итальянцы, словаки и ирландцы, привыкшие дома к исключительно растительной пище, скоро усваивают привычку получать больше трех раз в день мясо или вместо него яйца, масло и сыр, молоко, рыбу и питательные напитки. Растительные блюда служат не больше как приправой и употребляются в малом количестве»{202}.
В России же рацион крестьянина и рабочего состоял в основном из мучнистых продуктов и картофеля. По словам А. Энгельгардта, крестьяне земледельцы питаются «исключительно хлебом». «Вдоволь мяса могут есть только люди, на которых работают другие, и потому, только могут, что эти работающие на них питаются растительной пищей. Если вы имеете ежедневно бифштекс за завтраком, бульон и ростбиф за обедом, то это только потому, что есть тысячи людей, которые почти никогда не едят мяса, дети которых на имеют достаточно молока»{203}. По данным генерала В. Гурко, из призванных в 1871–1901 гг. крестьянских парней 40% впервые в жизни пробовали мясо в армии{204}. Не случайно средний размер одежды русского крестьянина в начале XX в. едва достигал 44 размера. В городах у рабочих качество питания было не намного лучше: М. Давидович на основе анализа рациона Петербургских рабочих приходил к выводу: «бесполезный излишек углеводов, жировое недоедание и белковое голодание — вот сжатая характеристика питания нашего ткача и с ним и среднего петербургского рабочего…»{205}
Комплексную и наглядную оценку производительности труда сельского жителя дает сопоставление площади пашни и средней урожайности, отнесенных к численности сельского населения. По этому показателю производительности, Россия, как видно из приводимой таблицы, отставала от своих основных конкурентов в 2–4 раза. При этом под пашню в Европейской России к 1913 г., только под основные хлеба, было распахано более 72% всей культивируемой земли, в то время как в Германии, Франции, США только 40–45%, остальное находилось под лугами и пастбищами{206}.
