В. Ключевский, описывая ее особенности, приводил следующий пример: «у Петра было два врага казны и общего блага, которым не было дела ни до какой правды и равенства, но которые были посильнее царской тяжеловесной и беспощадной руки: это — дворянин и чиновник… для увеличения собственных доходов они не брезгают никакими средствами»{262}. На этих чиновников, утверждал Вебер, «нельзя иначе смотреть, как на хищных птиц, которые смотрят на свои должности как на право высасывать крестьян до костей и на их разорении строить свое благополучие»{263}. «Крестьянскую лень» Вебер объяснял именно гнетом чиновников и дворян, «отбивавших у простонародья всякую охоту приложить к чему-нибудь руки»{264}.
Сверхцентрализация управления приводила к еще одной проблеме, а именно — встроенный в вертикаль чиновник отдалялся от реальной жизни и начинал служить «креслу», а не обществу. Как замечает в этой связи В. Ключевский, «общество и его интересы отодвинулись перед чиновником далеко на задний план»{265}.
Издержки российского абсолютизма подрывали любые перспективы развития русского общества, однако вместе с тем они позволяли ему выживать в условиях, в которых нормальная, по западным меркам, экономическая и общественная деятельность была вообще невозможна. Получался замкнутый круг: развитие без выживания невозможно, но отставание не оставляло шансов на выживание. Его можно было разорвать только за счет длительного накопления ресурсов и последующего рывка, поэтому развитие в России происходило не эволюционно, как в Европе, а скачкообразно, и всегда носило мобилизационный и искусственный характер. И именно эти особенности предопределяли формы российского самодержавия.
Самодержавие в России, в отличие от европейского, было абсолютным, в том смысле, что даже дворянство в нем играло второстепенную подчиненную роль. Как отмечал Н. Тургенев: «Состояние не дает русским дворянам тех преимуществ, с коими оно обычно сопряжено в иных краях… В России человека определяет его чин… Именно поэтому русские более чем кто либо равнодушны к состоянию и даже заслугам. Ежедневный опыт убеждает, что милости государя важнее того и другого»{266}. В России нет «сильной и влиятельной аристократии» и «изобрести ее нельзя»{267}. По словам В. Ключевского: «В Московском государстве дворянство не правило, а было лишь орудием управления»{268}.[27] Французский посол в России М. Палеолог в феврале 1917 г. замечал: «вне царского строя, то есть вне его административной олигархии, (в России) ничего нет: ни контролирующего механизма, ни автономных ячеек, ни прочно установленных партий, ни социальных группировок…». Французский посол видел в этом кардинальное отличие России от Запада{269}.
Предельно низкая эффективность российской экономики в совокупности с обостренной борьбой за выживание народа, отброшенного монголо-татарским нашествием с Востока и непрерывной агрессией с Запада почти на 1000 км на север, оттесненного от естественных путей сообщения — морей, изначально обусловила аномально высокую значимость роли государства в жизни страны. Только на уровне государства можно было сконцентрировать ресурсы в необходимые для обороны и развития общества. Сами эти ресурсы невозможно было получить без превращения элит в орудие самодержавного правления и принудительного труда десятков миллионов русских крестьян. Как следствие, по словам П. Милюкова, «в России государство имело огромное влияние на общественную организацию, тогда как на Западе общественная организация обусловила государственный строй»{270}.
Отличия народов, порождаемые климатом и географией, далеко не исчерпываются приведенными примерами. Например, Н. Лесков видел главную причину пьянства в невозможности для русского человека «капитализировать свой заработок», в результате чего он «делается равнодушным к сохранению своих добытков, а все остающееся за удовлетворением первых своих потребностей употребляет на удовлетворение своим порочным желаниям»{271}. Особенности существования русского народа оказывали самое прямое и непосредственное влияние на его ментальность. Указывая на ее истоки, редактор журнала «Форбс» П. Хлебников отмечал: «Умереть с голода и замерзнуть от холода, вот два великих фантома российского воображения»{272}. П. Вяземский еще в конце XIX века запечатлел эту данность в своем знаменитом стихотворении «Русский бог»:
Бог голодных, бог холодных,
Нищих вдоль и поперек,
Бог имений бездоходных,
Вот он, вот он, русский бог.
Для своего выживания русский был вынужден пожертвовать многим тем, без чего западный человек вообще не представляет своей жизни. П. Чаадаев в этой связи замечал, что «одна из самых поразительных особенностей нашей своеобразной цивилизации заключается в пренебрежении удобствами и радостями жизни. Мы лишь с грехом пополам боремся с ненастьями разных времен года, и это при климате, о котором можно не в шутку спросить себя, был ли он предназначен для жизни разумных существ»{273}. В русском народе суровость климата выковала, с одной стороны, чрезвычайно терпеливую, выносливую и неприхотливую породу людей, склонную одновременно к фатализму и пассионарности, а с другой — породила некую абстрагированность от холодного и делового, западнопрагматичного, мещанского мира, не способного в данных условиях принести материального удовлетворения жизни.
Эту зависимость ментальности народа от климата наглядно отражают религиозные отличия народов, которые за некоторыми объяснимыми исключениями, четко коррелируют с соответствующими климатически зонами. Кальвинизм, лютеранство, протестантизм в Европе получили распространение лишь в регионах находящихся в крайне благоприятных климатических условиях, например в классе Cfa или около 0° изотермы января. В свою очередь Испании и Италии (за исключением севера), находящимся в более жестких климатических условиях: в классе Csa или в районе изотерм января +8 — +10°, свойственны ортодоксальные течения католицизма, как и Польше, которая находится в районе изотермы -4° и на границе класса Dfb, но благодаря активности иезуитов не попавшей в зону православия, которое распространяется дальше на северо-восток.
Эту зависимость можно продолжить и дальше на Юг, и Восток в сторону ислама, буддизма и конфуцианства. И везде мы будем сталкиваться с жесткой зависимостью не только политического устройства, религиозных верований, но и с ментальными особенностями народов, которые обеспечили их выживание и развитие в заданных климатическо-географических условиях. В частности на Западе благоприятный климат и география оказали, гораздо большее влияние на появление капитализма, чем веберовский протестантизм, вернее можно даже утверждать, что последний был их следствием.
Условия существования в России кардинальным образом отличаются от западных. Как следствие, образ жизни русских является прямо противоположным европейскому. Европеец копит капитал, улучшает и развивает условия своей жизни, русский же вынужден постоянно бороться за свое выживание. Поверхностный наблюдатель навряд ли заметит эти различия, на самом же деле они встречаются практически ежедневно, на каждом шагу, в любой области деятельности, властно диктуя свои законы и формируя свои тенденции.
Вместе с тем, как только какая-либо тенденция проявляет себя, сразу же проявляются силы, стремящиеся использовать ее в своих целях, и они порой сопособны многократно усилить эффект от ее действия. И здесь наступает пора перейти к следующей главе нашей книги…
Труд есть отец производства, а земля его мать.
У. Петти{274}Стремление к преодолению фатализма жесткой зависимости русской цивилизации от сурового климата, резко обострилось с появлением в России первых признаков капитализма. Это стремление подталкивало прогрессивных деятелей того времени обратиться к трансформации другого фактора экономического роста — труда.
Так, популярный в те годы К. Кавелин находил причины бедственного положения России именно в крепостном праве — «несвободном труде»{275}.
Наглядные подтверждения тому давал М. Покровский, который, в частности, приводил пример помещика, которому работники на барщине обходились в 1,7 раза дороже, чем вольнонаемные{276}. «Барщинное хозяйство — одна из невыгоднейших форм сельскохозяйственного производства, в один голос твердили едва ли не все «сознательные» помещики конца николаевского царствования»{277}.
