Другой показатель размаха колебаний: отношение низшего урожая к высшему в конце XIX в. по расчетам Ф. Череванина достигал 270%{240}, а П. Лохтина — свыше 300%, что было почти в 2 раза больше, чем для ведущих стран Запада{241}. Существующую данность подтверждал и доклад последнего VIII съезда представителей промышленности и торговли (июль 1914 г.), в котором отмечалось, что урожай хлебов и технических культур в России «дает картину постоянных колебаний вверх и вниз, совершенно неизвестных в других странах»{242}. В результате крестьянин, по словам князя М. Шербатова: «худым урожаем пуще огорчается и труд (свой)… в ненависть приемлет»{243}.
Принуждение к труду достигалось за счёт политического и экономического закрепощения русского крестьянина, путем установления над ним полной власти помещика. В российских условиях эта абсолютная власть привела к вырождению помещичьего сословия и превращению его в неспособную к практической деятельности, но правящую, элитарную социальную группу. Классический образ русского помещика наглядно запёчатлён великими русскими писателями в Обломове, Манилове, Плюшкине и т.п. И даже приводя пример Евгения Онегина[26], Ф. Достоевский приходил к выводу, что над ним довлело: «все тоже вечно роковое “нечего делать”»{244}.
Чуть позже Ф. Достоевский более подробно раскроет свою мысль: «Эта тоска по делу, это вечное искание дела, происходящее единственно от нашего двухвекового безделья, дошедшего до того, что мы теперь не умеем даже подойти к делу, мало того — даже узнать, где дело и в чем оно состоит…»{245}. Кроме этого, добавлял В. Ключевский, «это дворянское безделье, политическое и хозяйственное… послужило урожайной почвой, из которой выросло… уродливое общежитие со странными понятиями, вкусами и отношениями…»{246}
Но главное — глубокая зависимость от постоянных и непредсказуемых природных катаклизмов подрывала любые возможности накопления капитала в России. Деловой успех промышленников и торговцев определялся, прежде всего, покупательной способностью основного потребителя — крестьянства. Большие колебания годовых урожаев вызывали аналогичные колебания и в крестьянском спросе, что не позволяло создать устойчивого, последовательно развивающегося дела. На эту данность прямо указывали представители делового мира России в начале XX в.: «не может быть и речи о здоровом развитии промышленности и торговли там, где нет устойчивого сельского хозяйства»{247}. Непрерывные и глубокие колебания урожаев создавали постоянную угрозу полного разорения не только крестьян, но и промышленников, что с одной стороны подрывало в них развитие деловой инициативы и рационального мышления, а с другой формировало рваческие настроения — использовать подвернувшуюся удачу или случайность по максимуму, не думая о будущем.
Как позже отмечал Н. Тургенев: «Великий двигатель национального процветания, а именно капиталы, накопленные целыми поколениями торговцев, в России совершенно отсутствуют; купцы там кажется, имеют только одну цель — собрать побольше денег, чтобы при первой же возможности бросить свое занятие»{248}. Об этом же свидетельствовал последний Московский городской голова: «Среди московского купечества было очень мало фамилий, которые насчитывали бы более ста лет существования… Редко в каком деле было три или четыре поколения. Или выходили из дела, или сходили на нет»{249}.
Именно низкая норма прибыли от сельского хозяйства являлась причиной и крайне незначительной доли высших сословий в России. В. Ключевский в этой связи замечал, что все «высшие сословия <…>, в России представляли в численном отношении (лишь) маленькие неровности, чуть заметные нарывы на народном теле»{250}. Например, на одного дворянина в Европе приходилось в среднем 5 крестьян, в России в пять раз больше — 25. Всего доля дворянства в Российской империи составляла около 1,5% населения. Причем большинство этого дворянства, по европейским меркам, трудно было отнести даже к среднему классу. Например, по данным В. Ключевского «более трех четвертей землевладельцев состояло из дворян мелкопоместных». Об уровне социальной дифференциации землевладельцев говорит и тот факт, что 13% богатейших помещиков принадлежало 76% всех крепостных, 42% — беднейшим, только — 3%{251}. К цензовым дворянам относилось всего 10–15% высшего сословия, но даже в этой элите для дворян, находящихся на нижнем пороге доходов, в конце XIX в. было затруднительно дать самостоятельно всем своим детям необходимое воспитание{252}.
Не случайно значительная часть дворянства и всей российской элиты со времен варягов и особенно Петра I формировалась из иностранцев. Н. Тургенев по этому поводу замечал: «Бросив взгляд на официальную родословную и гербы дворянских родов России, можно заметить, что почти все знатные люди стараются отыскать среди своих предков какого-нибудь иностранца и возвести свою фамилию к нему»{253}. Например, князь М. Щербатов при обсуждении екатерининского «Наказа» 1776 г. обосновывал исключительные права дворян на привилегии тем, что все дворяне происходят «либо от Рюрика и заграничных коронованных глав, либо от весьма знатных иноземцев, въехавших на службу к русским великим князьям»{254}.
Но именно эта «заимствованная элита» принесла в Россию основы европейской цивилизации. Особенно наглядно это выражалось в армии, где первоначально почти весь офицерский корпус состоял из иностранцев. Подобное заимствование было вынужденным, поскольку из-за крайне низких темпов накопления капиталов Россия просто не могла самостоятельно осуществить переход на новую ступень развития. Примером в данном случае может являться история создания первых университетов: в Западной Европе они начали появляться в Италии, Англии, Франции еще в XI–XII веках, их количество начнет резко увеличиваться в XIV–XV вв. В России первый указ об основании Академии (университета) появится лишь в 1724 г., а первый Московский университет откроется только в 1755 г. Причем почти весь первоначальный преподавательский состав Академии и Университета будет сформирован из приглашенных специально для этого иностранцев. За рубежом заимствовались чиновники и предприниматели, торговцы и даже крестьяне. Но прежде всего, конечно, заимствовались знания и идеи.
Наглядный пример результатов этого заимствования давал П. Чаадаев в 1837 г.: «Присмотритесь хорошенько, и вы увидите, что каждый факт нашей истории был нам навязан, каждая новая идея почти всегда была заимствована»{255}. «…Из западных книг мы научились произносить по складам имена вещей. Нашей собственной истории научила нас одна из западных стран; мы целиком перевели западную литературу, выучили ее наизусть, нарядились в ее лоскутья и наконец, стали счастливы, что походим на Запад, и горды, когда он снисходительно согласился причислить нас к своим»{256}.
Но не только дворян, и купцов было в России меньше, чем в Европе. Меньше было и чиновников: на 1000 жителей — в 2 раза, чем в большинстве стран Западной Европы и США, а по сравнению с такими странами, как Франция или Бельгия в 3–4 раза. Относительное количество российских чиновников в XIX веке, по данным Р. Пайпса, было в три-четыре раза меньше, чем в странах Западной Европы{257}. Д. Менделеев приводит подобные цифры: во Франции на государственном бюджете было 500 000 чиновников (не считая выборных), тогда как в 4 раза большей, по численности населения России — только 340 000 (с выборными){258}.
Но большего количества чиновников Россия просто не могла себе позволить: удельные расходы на госуправление в России и так в среднем в 2 раза превышали среднеевропейские показатели{259}.
Число чиновников на 1000 жителей и доля расходов госбюджета на управление, в % 1910 г.{260}
И эти расходы обеспечивали лишь элементарное выживание большинства чиновников, не относящихся к чиновничьей аристократии.
По словам Н. Тургенева: «Назначаемое правительством жалование почти всегда недостаточно, чтобы не сказать смешно… те, кто посвящают себя государственной службе, а потому забрасывают свои собственные дела, большей частью умирают обедневшими, обремененными долгами…»{261} От разорения в большинстве случаев могло спасти только взяточничество — не случайно оно получило такое широкое распространение на Руси, где назначение на должность многие чиновники практически воспринимали как «назначение на кормление». В совокупности же с тем абсолютным доминированием государства в общественной и экономической жизни страны коррупция в России приобретала системообразующий характер.
В. Ключевский, описывая ее особенности, приводил следующий пример: «у Петра было два врага казны и общего блага, которым не было дела ни до какой правды и равенства, но которые были посильнее царской тяжеловесной и беспощадной руки: это — дворянин и чиновник… для увеличения собственных доходов они не брезгают никакими средствами»{262}. На этих чиновников, утверждал Вебер, «нельзя иначе смотреть, как на хищных птиц, которые смотрят на свои должности как на право высасывать крестьян до костей и на их разорении строить свое благополучие»{263}. «Крестьянскую лень» Вебер объяснял именно гнетом чиновников и дворян, «отбивавших у простонародья всякую охоту приложить к чему-нибудь руки»{264}.
