После войны некоторым карателям удалось уйти от возмездия. В середине 1960-х годов шеф оредежского СД и его заместитель жили в Западной Германии, командир карательного отряда – в США, начальник тюрьмы – в Англии. Долин предпочел спрятаться на родине. Метался по всей стране: Донбасс, Псковская область, Эстония, Дальний Восток, снова Донбасс, Приморье, Казахстан. Его долго искали, но безуспешно. Известно было, что под фамилией «Долинский» после войны он вернулся из американской зоны оккупации под видом бывшего военнопленного. Однако, как выяснилось потом, фамилия была не «Долинский», а «Данильский»…
«Небольшой Дом культуры литейно – механического завода не может вместить всех, кто хочет присутствовать в зале суда, – говорилось в „Лужской правде“. – А желающих из числа жителей города Луги, Оредежи и деревень района много. Где бы ни ступала нога фашистских палачей и их наемников, всюду оставался страшный след. Редкая лужская семья не испытала горя и тяжелых утрат в годы войны. И поэтому вполне понятно, что каждому хотелось бы посмотреть в лицо предателя, напомнить ему о злодеяниях…
Следствие привлекло показания более чем 200 свидетелей, 67 из них выступят на заседаниях суда… «Не помню», «этого не было», «виновным себя не признаю», – часто повторяет Долин, а в том случае, когда показаниями свидетелей его участие в массовом уничтожении советских людей подтверждается, изворачивается. Но даже то, в чем пока признается Долин, раскрывает весь звериный облик этого фашистского прислужника… За небольшой решеткой, ограждающей скамью подсудимых, он похож на волка. Зорко, цепко смотрит этот «волк» в лица всех, кто входит в зал. Он «ищет» в страхе того, кто заставит его вспомнить о каком-нибудь преступлении. Долин потому все отрицает, что прикидывается Иваном, не помнящим родства».
Газета «Лужская правда» печатала большие репортажи из зала суда. Названия их говорили сами за себя: «Пришел час расплаты», «Предателя судит народ», «Предатель изворачивается», «Факты изобличают фашиста», «Лицо изверга», «Преступления доказаны», «Палач приперт к стенке», «Возмездие».
«Тишину в зале суда нарушают то глубокие вздохи, то гул возмущения, – читаем в газете. – Многие не скрывают слез, когда зачитываются показания свидетелей, акты и другие документы о зверствах на мызе Васильковичи, о пытках, расстрелах, массовых истреблениях мирных советских граждан: стариков, женщин, подростков, младенцев».
Родная мать Долина, Дарья Степановна, не смогла присутствовать на суде, но на очную ставку приезжала. Ее разыскали в Токсово: после войны ей пришлось уехать из родной деревни, где невозможно было жить бок о бок с людьми, знавшими о страшных преступлениях, которые творил ее сын. На очной ставке она сначала не признала сына, ведь последний раз видела его в 1944 году, и только когда увидела его родимое пятно на спине, поверила, что это он.
Из ее показаний и свидетельств других жителей Торковичей явствовало, что Василий Долин до войны, будучи плотником местного стеклозавода, часто пьянствовал, дебоширил. Без него не обходилась ни одна деревенская драка. В 1940 году его призвали в армию, он попал во флот, служил в Кронштадте. Последнее письмо мать получила от него в августе 1941 года. Вскоре после этого Василий попал в плен (или сдался врагу – обстоятельства так и не удалось прояснить) в районе Ораниенбаума, потом был отпущен немцами и в декабре 1941 года явился домой. Мать предлагала ему уйти в партизаны, но сын отказался: «Не лезь, не твое дело». Устроился в комендатуру на хозяйственную работу, потом немцы присмотрели его и взяли в отряд…
Из мызы Васильковичи карательный отряд бежал в конце января 1944 года, уходя от наступающей Красной армии. Перед бегством сжигались документы – во дворе мызы горел огромный костер. Каратели перебазировались в деревню Малая Пачковка Печорского района Псковской области, и здесь продолжился их кровавый след. Там и была сделана роковая для них общая фотография, по которой чекисты потом определяли участников тех злодеяний. В августе 1944 года Долин в составе отряда СД находился в Риге, с ноября 1944 года, будучи в Югославии, принимал участие в карательных операциях против партизан. Весной 1945 года обучался в германской разведшколе в Карлсбаде…
Открытый судебный процесс продолжался в Луге две недели. В своем последнем слове Василий Долин ссылался на молодость и неопытность в те суровые годы, говорил о безвыходности своего положения в то время, уверял, что был рядовым исполнителем злой воли своих руководителей, отрицал личное участие в казнях и расправах, обещал искупить свою вину. 26 февраля 1966 года суд огласил вердикт: Василия Долина приговорили к высшей мере наказания – расстрелу. Присутствующие в зале суда встретили приговор дружными аплодисментами и возгласами «Правильно!».
30 августа 1966 года в «Ленинградской правде» появилась коротенькая заметка под лаконичным заголовком: «Приговор приведен в исполнение». В ней говорилось: «Военная коллегия Верховного суда СССР оставила приговор В. Долину в силе, а Президиум Верховного Совета СССР отклонил ходатайство о помиловании ввиду особой тяжести и опасности совершенных Долиным преступлений. 29 августа приговор приведен в исполнение»…
Местные власти заверяли, что там, где приняли геройскую смерть советские патриоты, будет мемориал. Но прошло время, пришли новые власти, и об обещаниях забыли. Только цыгане продолжали поминать своих соплеменников. Каждую весну они огораживали жердями место расстрела, потом эта традиция прервалась, оградка обветшала, развалилась. В последние годы кто-то из состоятельных цыган на свои средства поставил здесь металлическую ограду. Чтобы пройти к бывшей мызе, от шоссе положили через канаву три шпалы. Вот и вся память. И сегодня на месте расстрельных силосных ям растет уродливый борщевик…
И все-таки есть в этих краях люди, которые помнят об оредежских «молодогвардейцах». Уголок, посвященный им, есть в местной школе. Имена девушек выбиты на скромной табличке на братской могиле бойцов, погибших в 1944 году при освобождении Оредежа. Но там не указаны ни даты их жизни, ни кто они, ни когда и за что погибли!
«Как же это так – до сего времени здесь, на том месте, где казнили сотни патриотов, нет никакого памятника и даже скромных надгробий», – сокрушается Ким Васильевич Голубков.
Много лет он стучится в местные, районные и областные инстанции:
«Чиновники разводят руками: юбилеи прошли, денег нет. Неужели им не стыдно так отвечать? Неужели память о тех, кто погиб за Родину, должна зависеть от юбилея?!».
Когда в бывших союзных республиках что-то недоброе творится с мемориалами, воздвигнутыми в память о Великой Отечественной войне, мы всегда слышим много слов возмущения и негодования с самых высоких трибун. Но когда то же самое происходит на нашей земле, те же трибуны пустуют, а борцы за уязвленную национальную гордость молчат. А все потому, что печальная судьба многих наших памятников – вовсе не происки врагов, внешних или внутренних. Дело-то просто в забвении и равнодушии к своему собственному прошлому.
Именно такая участь постигла единственный в своем роде мемориал в деревне Кирково Тосненского района, увековечивший ее печальную судьбу во время войны. Как в капле воды, в ней отразилась трагедия многих российских деревень. Открытие мемориала в конце 1980-х годов явилось событием большого значения: об этом писали в газетах, а авторский коллектив наградили премией ленинградской комсомольской организации.
…Эта история началась в середине 1970-х годов с маленькой старой фотографии военных лет, которая оказалась у Галины Александровны Озол – преподавательницы ленинградской школы № 171 на улице Маяковского. На фотографии был изображен измученный босоногий мальчик. Кто он? После длительных поисков ребятам из 171-й школы открылась трагическая летопись деревни Кирково – история расстрелянного детства.
За годы войны в Кирково, где всего-то было около трех десятков домов, от рук оккупантов погибли более шестидесяти человек. Среди них было немало детей. В деревне царил голод, и они в поисках еды ослушались запрета оккупационных властей выходить за околицу. Фашисты поймали детей, заперли их в сарае, требовали, чтобы те признались в связи с партизанами. Не добившись ничего, расстреляли детей в назидание остальным жителям.
Одним из этих детей и был тот босоногий мальчик Ваня, изображенный на фотографии. Его казнили на берегу реки, что на краю деревни. С тех пор дорогу к тому месту называли «дорогой смерти». В ночь после расстрела в дом его матери постучался неизвестный человек и передал фотографию Вани, сделанную перед его смертью кем-то из немецких солдат. Именно этот снимок и попал спустя три десятка лет к Галине Александровне Озол…
Трагедия Кирково, о которой рассказали ее непосредственные свидетели, в том числе и матери погибших детей, потрясла ленинградских школьников. Они взяли шефство над жителями деревни, название которой отныне звучало для ребят как пароль. Забота о обитателях Кирково стала настоящей школой жизни, воспитания, добра для нескольких поколений детей.
