Затем эмиссары из Киева переманили некоторых украинцев, наобещав золотые горы и высокие должности. Уехати казахи и узбеки. Рота таяла. Последними написали рапорты офицеры, не имевшие в Беларуси квартир. В учебных классах остались только дельтапланы со сложенными крыльями. Вся некогда великая держава оказалась с подрубленными крыльями…
В Москве Бориса и таких же, как он, самостоятельных возвращенцев на родину тоже особо не ждали. Генералитет, частью погрязший в сплетнях и интригах, больше заботился о выделении престижных квартир и земельных участков под дачи, чем судьбами дивизий и армий, выбрасываемых из стран ближнего зарубежья в голые поля. А что до офицеров, возвращающихся в Россию самостоятельно, так до них никому дела не было вообще: разбирайтесь как хотите, не путайтесь под ногами. Ни при одном военном министре не было в армии такого наплевательского отношения к офицерам, как при Грачеве.
Единственное, где можно было еще получить должность, — это поехать в какую-нибудь «горячую точку». Не успел Борис заикнуться об этом, как ему предложили:
— Таджикистан. На три месяца. День за три. Два оклада.
Опасаясь, что этого недостаточно для того, чтобы подставлять голову под пули, нажали на основное:
— Плюс комната в общежитии.
Крыша над головой — это было уже существенно для человека, живущего с солдатами в казарме.
— Согласен.
Таджикистан полыхал сильнее и дольше всех бывших союзных республик. Россия рвалась на части, вернее, рвалось на части Министерство иностранных дел. Не приемля режим, оставшийся там у власти после распада Союза, и в то же время понимая, что Таджикистан нужен как защита «подбрюшья» России, мидовцы дергались, не умея и не желая подчинить свои личные пристрастия стратегическим интересам страны. Собственно, это и провоцировало в какой-то степени войну в Таджикистане, где оппозиция прекрасно чувствовала колебания московских властей.
Борису, чтобы понять это, потребовалось полтора месяца проползать под непонятно чьими пулями. Еще полтора протянул, стараясь не брать в руки оружие. После трех месяцев никаких контрактов больше не подписывал и вернулся к тому, с чего начал, — к ожиданию.
Пробыв за штатом более полугода, перестав получать зарплату, Борис стал всерьез подумывать об увольнении из армии. В коммерческие структуры не влекло, он был государственником до мозга костей. Но, видать, терпеливых судьба милует: однажды в метро он столкнулся с одним из тех, кого водил под землей «на ту сторону». И не просто столкнулся, а оказался прижатым к нему людским потоком на станции «Кузнецкий мост». Пока ехали до «Пушкинской», вспомнили друг друга, заулыбались. В знак окончательного подтверждения попутчик потрогал свою поясницу: тогда, при переходе, он не смог скрыть боли от радикулита, и Борис, по совету спелеологов носивший эластичный пояс, молча снял его и протянул разведчику. Тот вначале отнекивался, но боль, видимо, допекла, и он принял подарок.
Ни имени, ни звания, ни тем более должности его по тем временам Борис не знал, но на этот раз незнакомый знакомец представился уже в новом качестве: начальник оперативного управления Департамента налоговой полиции. Он спешил на какое-то совещание, но, увидев, как на традиционное «Как дела?» Борис безнадежно махнул рукой, приказал позвонить ему на следующий день.
Мало веря в московские обещания, Борис, хотя и не на следующий день, все же набрал номер Серафима Григорьевича.
— Пойдешь командиром группы в физзащиту? — сразу спросил тот.
— Пойду, — тут же согласился и Борис, понятия не имея, что это из себя представляет. Но набор таких слов, как «командир», «группа», «физзащита», на него, всю жизнь проведшего в погонах, подействовал магически.
— Тогда через два часа быть на беседе. Записывай адрес.
Вскоре полковник водил Бориса по кабинетам уже как сотрудника налоговой полиции. Из всего свалившегося на него в эти дни Соломатин отметил два момента: Люду, плечом вытирающую подбородок, и фразу Моржаретова около погибшего коммерсанта: «Людей убивает нефть».
Новая страница в его биографии во многом была совершенно неожиданна, но перевернулась она, как ни крути, тоже отнюдь не случайно.
Но если кто и воспринял перевод в налоговую полицию как выдвижение или неожиданную удачу, то Вараха расценил подобное изменение в своей судьбе как свое «задвижение».
Если быть до конца откровенным перед самим собой, то он ожидал совсем иного расклада. Должно было идти в зачет то, что в свое время, пусть и на волне перестройки, он одним из первых поднял свой голос против методов работы родного КГБ. Именно он после провала ГКЧП поддержал инициаторов создания общественной комиссии по проверке деятельности госбезопасности против диссидентов в СССР и внедрения осведомителей в церковную среду. Он настаивал на переаттестации высшего офицерского состава и первым предложил свою кандидатуру для работы в ней. Был даже какой-то период, когда перед ним стояли навытяжку генералы и что-то мямлили насчет очереди на жилье и про оставшиеся до пенсии годы. К нему записывались на интервью корреспонденты, его приглашали на всякие открытия и закрытия, презентации и встречи. Казалось, сама птица Феникс оставила ему на удачу не то что перышко — целый хвост. Вот что значит — вовремя уловить, куда дует ветер, и не побояться встать тогда, когда другие еше раздумывают.
Самым неприятным моментом оказалось, как ни прискорбно, объяснение с сыном.
— Ты учил меня быть честным. А сам? Сколько раз ты будешь менять свои убеждения и присяги?
Он никогда не стеснялся в выборе выражений, а сейчас, когда в отличие от отца больше тяготел к национально-патриотическому движению, мог позволить себе и такой тон.
Вараха же пришел к демократическим взглядам сам. Внутри себя. Он не делился своими сомнениями, поисками истины в кругу семьи — работа в КГБ приучила молчать. И незаметно получилось: он уже остановился, а сын продолжал идти старой дорогой, на которую он же его и поставил. Хотя должно было вроде получиться наоборот.
Но, к сожалению, время сработало против демократического обновления КГБ. Пока они в комиссии, не поднимая головы, рылись в делах и строили планы реорганизации органов, случилось то, что, видимо, и должно было случиться: общественный интерес к их работе постепенно угас и комиссию в один прекрасный день без объяснения причин прикрыли. В недоумении оглядевшись вокруг, члены комиссии обнаружили, что все приличные места и должности заняты теми, кто отсиживался в сторонке и выжидал удобного момента.
Не в первые дни его политической активности, когда на Григория, чуть ли не единственного откровенного демократа в КГБ, ходили смотреть из других отделов, а именно в день расформирования комиссии ему стало жутковато: а что дальше? Ведь, кроме троекратной смены названия КГБ, мало что изменилось в комплексе на Лубянке. Подумаешь, удалось отправить на пенсию некоторых наиболее одиозных генералов. Кого-то спровоцировали — не без того, — чтобы сами написали рапорт на увольнение. Но разве планировалась такая мелочь!
А тут еще откровенные усмешки сына, словно назло ему начавшему демонстративно ходить на все оппозиционные митинги. Металась между ними жена, пытаясь примирить и сгладить острые углы в их отношениях.
В лучшем положении оказались те, кто вовремя увидел отправляющийся поезд и запрыгнул в последний вагон, перейдя в другие многочисленные комиссии. А еще вернее — в растущие на глазах всевозможные структуры при президенте и якобы для облегчения работы президента. Вот это была крыша, вот это была лафа!
Однако Вараха принципиально не стал никуда «перетекать». Он и себя убедил, и старался показать в первую очередь сыну, что сделал свой выбор по убеждению. И хотя, как всякий военный, он с уважением относился к своей служебной карьере, столь же принципиально он решил остаться в своем ведомстве — без почестей, наград, должностей и, что уже самое страшное, без поддержки и внимания вчерашних соратников, вырвавшихся вперед и забывших о тех, кто остался позади. Он вдруг увидел, что оставшихся слишком много. И именно более дружны и ответственны друг перед другом оказались те, кого они просеивали через сито комиссии. Он спиной чувствовал их презрение к себе, он готов был поклясться, что, не дрожи они за свои шкуры и за оставшиеся кресла, они уже давно растоптали бы его.
И тогда он, мальчишка, решил назло им никуда не уходить. Сидеть занозой, бельмом на глазу: а что вы со мной сделаете? Вы ведь не знаете, какие у меня связи остались!
Сделали. Налоговым полицейским.
Во что после этого можно было верить? Глядя иногда по телевизору на бывших соратников по комиссии, продолжающих оставаться на острие событий и дающих интервью, или, что еще обиднее, узнавая во властных структурах тех, кого они в комиссии хотели убрать из органов, особенно в первые дни он готов был рычать от злобы и бессилия. Неужели все зря? Неужели правы оказались те, кто советовал не высовываться и предупреждал: когда сдают своих, это не прощается. Какими бы гуманными ни казались мотивы. Но зачем тогда нужно было демократам поднимать столько народищу на преобразования? Чтобы те поломали свои судьбы, а их масса была выдана за массовый отход от коммунистических догм?
