Кивая всем, кого встречал на пути, Голландец добрался до своего «офиса» и опустился в кресло. «Ирисы» – они не должны были всплыть даже в виде шутки для других сотрудников этой организации.
– Голландец, хай-фай! – приветствовала его Клара. Лучшего специалиста по маринистам Голландец не знал. – Бегом к боссу, тебя ищут.
– А что случилось?
– Яйцо Фаберже ищут.
– В офисе?
Она рассмеялась и показала пальцем наверх. Ее это не касалось.
– Босс рвет и мечет. Яйцо у какой-то дивы из Одинцова увели.
– Для подобных проблем они, яйца, и создавались.
Он поднялся по лестнице и вошел в зал с двумя десятками стульев.
– Голландец, мы вас заждались. – Президент снял очки и принялся тщательно протирать стекла чистым носовым платком.
– Виноват.
Уже давно президент был прооперирован в клинике Федорова, уже давно лишился обременительной необходимости носить в кармане футляр, видел хорошо, но привычки у сильных натур сильнее самих натур. Чтобы чувствовать себя уверенно, он заказал очки со стеклами без диоптрий.
– Итак, лично для вас повторяю. В милицию обратилась Черкасова Наталья, живет в Одинцове. В заявлении указала, что у нее похищено яйцо Фаберже.
– Все ювелирные изделия производства Фаберже, согласно реестровым данным, находятся на своих местах, – перебил Манкин. Вообще-то он ничего не должен был говорить, поскольку был не экспертом, к которым обращался сейчас глава Комитета, а лабораторным аналитиком. По большому счету ему нечего было делать на совещании, но он любил «присутствовать».
«Все картины Ван Гога, согласно реестровым данным, как мне казалось, тоже находятся на своих местах», – подумал Голландец и закинул ногу на ногу.
– Закройте рот и наденьте шапку-невидимку, – посоветовал Манкину президент. Надев очки, он тут же забыл о Манкине. – Так вот, необходимо узнать, существовало ли яйцо на самом деле. Если да, то как оказалось у Черкасовой. Она оценила его в пятнадцать миллионов рублей.
– Наверное, это настоящее яйцо Фаберже, – язвительно обронил Голландец. – Потому что любой сделанный его фирмой экземпляр стоит не меньше пяти миллионов долларов.
– Все выяснить, – угрюмо произнес президент. – Ни с кем не пересекаться. Если нарветесь на ментов или ФСБ – ваша проблема. Проверьте еще раз реестры и Черкасову. Быть может, никакая она не Черкасова. Если яйцо на самом деле было, я хочу, чтобы оно лежало здесь! – И он ткнул пальцем в поверхность стола.
Гремя стульями, эксперты потянулись к выходу.
– Голландец! – раздался властный голос президента. – Я хочу, чтобы вы приняли самое активное участие в поисках.
– Ну, только если вы хотите! – отозвался Голландец и делано подобострастно улыбнулся.
– Упрямец, – пробормотал президент.
Голландец покинул квартиру и направился к лифту.
* * *
До двадцати двух лет Голландец не произнес ни слова.
Изможденного и полумертвого от голода, его нашли в лесу грибники. С зажатым в руке объеденным пучком костяники он лежал на земле и со свистом дышал, из последних сил втягивая воздух сквозь распухшее горло. Изъеденное насекомыми лицо распухло и отливало неестественным блеском. На нем невозможно было найти ни глаз, ни носа. Тело, наоборот, напоминало тощую вязанку хвороста. Лишь потрескавшиеся губы и впалый, перепачканный землей живот чуть вздрагивали, когда мальчишка делал вдох.
– Если он не умрет через четверть часа от анафилактического шока, – сказал задольский врач, с треском сдирая с серой детской ручонки манжету тонометра, – то мы рискуем лишиться паренька из-за большой потери крови.
Он не умер. Кто-то невидимый стоял у стола, когда ему разрезали горло и вставляли в него трубку, и невидимый этот вмешивался трижды в отчаянную борьбу между Жизнью и Смертью. Первый раз, когда у мальчишки остановилось сердце и нужно было просто выключить аппарат искусственного дыхания, он остановил руку врача, заставив его пробормотать: «А, черт с ним, посмотрим еще…» Потом, когда медсестра перепутала емкости с плазмой и мальчишке едва не ввели третью группу крови вместо первой. И, наконец, невидимый кто-то оторвался от кровати мальчишки и, почти касаясь потолка, полетел в ординаторскую, чтобы выбить из-под подбородка задремавшего врача руку. Качнув головой, доктор вспомнит, что уже два часа не заходил в палату к мальчишке. Он бросится по коридору, увидит спящую сиделку и нудно зудевший в одной тональности аппарат. Мальчишка уже пять минут находился в коме, но на шестую сердце его шевельнется. Словно раздумывая, есть ли смысл выполнять эту бесполезную работу, оно сожмется. Кровь прильет к голове паренька, тот широко открытым ртом схватит воздух и первое, что почувствует, аромат леденца. Он не мог открыть глаз, но все слышал. И леденцовая свежесть обожжет его воспаленную кожу, когда кто-то, дыша ему прямо в лицо, скажет:
– Ну, конопатый, теперь ты жилец!
И этот невидимый кто-то, постояв еще с минуту у кровати, исчезнет.
И каждое утро теперь начиналось с того, что мальчишка чувствовал запах леденцов. Апельсиновые, яблочные, вишневые запахи проникали в его мозг и превращались в цвета. Смешивая их, он рисовал ими лицо того, кого не видел.
На третий день сквозь прорези глаз на распухшем лице мальчишка впервые увидел свет. Пронзительно-желтый, он растопил однотонность леденцовых оттенков, и мальчишка улыбнулся.
– Хорошо жить, правда, старина? – услышит он на день пятый и увидит лицо человека, забравшего его с того света, и ощутит, как меж губ его протиснется маленькая, твердая конфетка. Забрав ее языком, мальчишка почувствует, как рот его наполнится слюной, и в голове облачком шевельнется розоватый вкус.
– Клубничный, факт, – скажет доктор. – А я, брат, люблю яблочный. Он набивает оскомину, и желание покурить отступает.
Доктор имел достаточно ясное представление о леденцах. И по неизвестной причине делился своими знаниями с юным пациентом. Так мальчишка узнал, что розовый цвет не отбивает желание курить, а скорее его усиливает. Зеленый располагает к размышлениям, а оранжевый, то есть апельсиновый, улучшает настроение.
– Я вот что тебе скажу, дружище, – произнес доктор, заведя его в кабинет перед выпиской. Не зная имени пациента, а потом, узнав, но так и не сменив привычку именовать его иначе, он сел в кресло и взял паренька за плечи. – Кто теперь скажет, когда ты заговоришь, верно? И заговоришь ли вообще. Но я верю, что когда-нибудь это обязательно случится. – Подумав, он открыл дверцу письменного стола и вынул оттуда перетянутый бечевкой пакет из оберточной бумаги. – Часто люди говорят то, что потом хотели бы поскорей забыть. У тебя есть преимущество. Ты никогда не скажешь лишнего. Возьми.
Развернув пакет, мальчишка увидел новые краски и несколько кисточек.
– А вот это спрячь до поры и никому не показывай. – И мальчишка, наклонив голову, увидел, как в нагрудный карман его рубашки с едва слышимым шорохом опустилась фиолетовая купюра. – Я видел, как ты карандашом рисовал в тетради. Вот и подумал – а вдруг из тебя выйдет художник? А если и не выйдет, не печалься, дружище. Я вот, к примеру, совсем рисовать не умею.
Похлопав его по груди, по карману, он добавил:
– Потрать только тогда, когда уже не будет другого выхода. – Доктор улыбнулся и развернул его к двери. – Я знаю, ты меня понимаешь. Ты все понимаешь. Просто удивительно, что ты понимаешь все…
Сбылось. В пятнадцать лет, после долгих пересудов педагогов, он был переведен из детского дома в Задольское художественно-графическое училище. А жить его забрала к себе старуха-уборщица. Поскольку мальчишка никому не был нужен, то его долго не отдавали ей. Но потом все как-то само собой утряслось, ответственные люди подписали нужные бумажки, и мальчишка оказался на окраине Бутурлиновки, в коммунальной квартире, где бабке принадлежали две смежных комнаты. Утром он завтракал молоком с хлебом и, собрав в портфель тетради и альбомы, через весь город спешил на улицу Ленина.
– Он совершенно не предрасположен к письму, – дымя папироской, жаловалась коллегам во время перемен педагог по рисованию. – Он сваливается в абстракцию, даже когда сидит на стуле напротив античной головы. А уж когда дело доходит до пленэра…
Она была абсолютно права. Когда дело доходило до выхода с мольбертами на природу, мальчишка словно терял голову. Не замечая смеха сокурсниц, которых было куда больше сокурсников, он писал картины по своему разумению. Потом выслушивал претензии педагогов, но продолжал рисовать так, как видел.
– Голландец! – смеясь и бросая на стол в учительской рисунки мальчишки, говорила педагог по художественному мастерству. – Полные визуальной деформации картинки. Кривые мосты, покосившиеся часовни, серые с фиолетовыми подпалинами деревья – уж я и не знаю теперь, как через несколько лет будут выглядеть его дипломные работы.
