Он показывал мне все исключительно вежливо, что было неизмеримо хуже, чем явная антипатия; люди чувствовали некоторую наэлектризованность в наших отношениях, а это было не к добру.
Что меня так раздражало? Его голос, его манеры? Или, может, его прекрасно сшитое полевое обмундирование с наградными лентами над карманом кителя на левой стороне? На службе по моей специальности медалей не давали. Мне нечем было похвастаться спустя пять с половиной мрачных, жестоких лет, кроме изуродованного лица и гражданской пенсии, которую Генри мне выхлопотал. То ли ревность меня обуяла, то ли заговорило чувство приниженности маленького человека перед большим – не знаю, не могу сказать. Я расстался с ним и уехал с Генри, проведя вечер в сельском пивном баре на окраине Фалмута, делая вид, что я – офицер в отпуске.
От этих мыслей и воспоминаний меня неожиданно оторвал голос Фитцджеральда:
– Инструктаж в двадцать один ноль-ноль. Удобно это, сэр?
– Пожалуй.
Он поколебался, будто хотел что-то сказать, затем ушел. Но меня заботили другие мысли; я прилег на койку, подложив руки под голову, и уставился в переборку.
Прогноз погоды был в целом сносным для Ла-Манша. Ветер три-четыре балла; шквалы; дождь, затихающий ближе к полуночи. Но ночь стояла безлунная, а значит, во всей Атлантике не было более опасного места, чем воды острова Сен-Пьер.
В помещении старейшего пивного бара в Шарлоттстауне под названием «Вояка», расположенного на южной окраине, висела коллекция фотографий, изображавших кораблекрушения, лучшая из виденных мною, причем некоторые фотографии были еще викторианских времен.
Меня сморил сон; когда я проснулся, было семь тридцать. Я поднялся, открыл тумбочку, вынул штаны из плотной хлопчатобумажной ткани, старый рыбацкий свитер, брезентовые ботинки на веревочной подошве, бушлат, который надевал мой отец, когда отправлялся в плавание за Горн, и поношенную боцманскую фуражку со сломанным козырьком.
Я быстро переоделся и посмотрел на себя в зеркало. Я мог бы высадиться, одетый по форме, как Фитцджеральд с его группой. Было сущей правдой, что при малом количестве оставшихся на острове гражданских лиц возможность в случае чего затеряться среди них равнялась нулю. Но я был суеверен, говорила моя черная кельтская кровь, и полагал, что военная форма принесет мне несчастье, если пойти в ней на задание.
Я был в форме во время дюнкеркской катастрофы – и избегал влезать в нее вплоть до второго разгрома, пережитого в Вогезах. Правду говоря, все это было не так уж важно. Ощупав свою глазную повязку, я вспомнил про серьгу. По настоянию Мэри, я снял ее, дабы отдать дань уважения военной форме армии его величества, а теперь прицепил вновь куда положено – маленький акт презрения к мелким условностям.
Кобуру я терпеть не мог – от нее быстро не избавишься в случае необходимости. Из тумбочки я вынул эсэсовский маузер со сферическим глушителем – излюбленное оружие гестаповцев, у одного из которых я этот маузер и изъял. Он был незаменим в случаях, когда нужно было кого-нибудь бесшумно пристрелить, хотя совершенно бесшумного оружия люди еще не изобрели.
Я засунул маузер во внутренний карман своего бушлата, в правый карман положил финский нож, резиновый фонарик – в левый и вышел.
На пути к спусковому трапу мне встретился главный старшина; как истинный моряк, он и бровью не шевельнул при моем появлении. Молодцевато козырнув, он сказал:
– Капитан приветствует вас на борту, сэр. Он сочтет за честь, если вы присоединитесь к нему на мостике.
Он открыл дверцу наверху спускового трапа. Фонтан брызг ударил мне в лицо, когда я ступил в темноту.
Луны не было, но белые гребни волн слабо светились в темноте у обоих бортов, и так же слабо мерцал кильватерный след.
Когда я вышел на мостик, Добсон обернулся и приветствовал меня, при этом голова его в свете лампы над штурманским столом казалась как бы отделенной от туловища.
– Хорошо, что вы поднялись к нам, сэр. Думаю, мы могли бы взглянуть на карты вместе. Майор Фитцджеральд уже здесь.
Фитцджеральд выдвинулся вперед, выйдя из тени. Одет он был как подобает: водонепроницаемый жилет и брюки, лицо его потемнело от маскировочного крема. Он не сказал ни слова, но сигарету, которую я предложил, принял.
– Я так понимаю, вам доводилось участвовать в подобных рейдах, сэр? – сказал Добсон.
– Вплоть до прошлого года, – кивнул я. – Капитан-лейтенант Фергюсон еще служит?
– Переведен на Алекс полгода назад. Последнее, что я слышал, – он действует в Эгейском море. У них там на вооружении греческие рыбацкие баркасы – фелюги, кажется...
– Да, не то что здесь.
– Ему предложили, – усмехнулся он. – Я бы не хотел расстаться с этим малюткой.
Я не винил его. Этот боевой катер был достаточно большим судном: 117 футов в длину, вооружен 57-миллиметровой пушкой, двумя 7,69-миллиметровыми пулеметами и другими огневыми средствами. С тремя дизельными двигателями мощностью 1000 лошадиных сил он легко давал 20 узлов, а в случае необходимости – до 25.
– Как обстановка с торпедными катерами противника? – спросил я.
– Они еще достаточно активны. Преимущественно в районе залива Сен-Мало, но мы встречаемся с ними повсюду в проливе. Американцы освободили порт Брест в прошлом году, но большинство остальных портов Бретани все еще находится в руках противника, хотя и постоянно осаждены со стороны суши.
– Откуда они действуют в районе островов? – спросил Фитцджеральд.
– Главным образом с Гернси, из порта Сент-Питер, но, как я сказал, с ними встречаешься повсюду в проливе. Там, где их меньше всего ждешь, вот в чем беда.
– Они что, настолько эффективно действуют?
– Чертовски эффективно, – с чувством сказал Добсон. – Начать с того, что они развивают очень приличную скорость. Тридцать пять узлов, если точнее – на десяток узлов больше, чем можем мы; и те, кто за это отвечает, дело свое знают. – Он бодро улыбнулся. – Лучше бы выбирать другие пути в темную ночь.
Мы обсудили порядок операции, особенно те крупные изменения насчет того, как нас будут подбирать, и я дал ему полезную информацию об условиях района. Он ткнул пальцем в группу морских скал в полумиле к северо-западу от входа в бухту.
– Похоже, их надо постараться обойти.
– Это самый опасный риф во всей акватории Северной Атлантики. Двадцать семь крупных кораблекрушений за последние семьдесят пять лет. Смертельная ловушка.
– Плохо дело, – сказал он с кислой миной на лице. – Особенно этот Мельничный жернов, о котором вы рассказывали. Нам придется быть чертовски осторожными, когда начнется отлив, это ясно.
Он извинился перед нами за то, что должен ненадолго отлучиться, и вышел. Рядом с нами оставались рулевой и курсант военно-морского училища, который все время держал наготове прибор ночного видения. Я вышел из рубки и, встав у леера, всматривался в темноту, думая о Симоне и о том, что мне предстояло, но главным образом о Симоне.
Подошел Фитцджеральд и, облокотившись на леер, проговорил:
– Такое впечатление, что мы одни в море.
– Очень может быть. Военно-морские силы отменяют свои ночные поиски торпедных катеров противника, когда проводится такая операция, как это. Мне казалось, вы знаете об этом.
Говорить этого не было необходимости; теперь я думаю, что он просто из кожи лез, пытаясь найти взаимопонимание со мной. Он отбросил почтительный тон и спросил без обиняков:
– Вы не любите американцев, да?
– Вовсе нет. Просто вы долго тянули с вступлением в войну, но я бы сказал, в этом был здравый смысл.
– Ну, ладно, – сказал он, прилагая усилие, чтобы сдерживаться. – Вам не нравлюсь я?
– Это ближе к истине.
– Но почему?
– У вас голубые глаза, – сказал я. – Я терпеть не могу голубых глаз. – Поддразнив его, я почувствовал, что хватил через край. – Почему вы обязательно должны мне нравиться?
Ему непременно нужно было, чтобы его любили, – у себя, в золотом мирке богачей Новой Англии, он к этому привык. Я же выбил у него почву из-под ног, поколебал то, на чем он построил свою жизнь – жизнь человека, привыкшего судить обо всем не по сути, а по внешним проявлениям.
Он собрался уходить, но я взял его за рукав, сказав:
– Ради Бога, почему вы не понимаете шуток? Угостите меня американской сигаретой, если есть.
У него сигареты были, и он предложил мне. Я раскурил ее под бушлатом, прикрывая горящий конец от ветра ладонью.
– Давайте начистоту, майор. Я вообще никого не люблю. Я провел пять с половиной лет, живя своим разумом и воюя на войне, где мне и моим товарищам было не до взаимной любви.
– Вы имеете в виду нацистов?
– Я имею в виду всех. Давайте я расскажу вам кое-что о войне. Бывает так, что одновременно с врагами начинаешь ненавидеть и своих. Я работал во французском подполье, в трех самостоятельных и изолированных организациях, которые тратили столько же времени на то, чтобы обмануть друг друга, сколько на борьбу с немцами. Игра – вот что такое война. Опасная, захватывающая игра, в которую большинство мужчин страшно любят играть.
