Владимир Ковалев и был из таких. Попав на малолетку в шестнадцать, к тридцати он уже досиживал третий срок. И все по одним и тем же статьям — «кража» и «грабеж». Только первая — хулиганка, а по фене — бакланка немного портила послужной список. Хотя и с ней Ковалев легко мог претендовать на карьерный рост. Разумеется, по воровской лестнице. Мог, но не стал.
Освободившись в тридцать два, Володя решил «завязать». Беспокойные 90-е были еще впереди, а тогда, в середине восьмидесятых, партия провозгласила курс на новую жизнь. И Ковалеву — взрослому мужику, не имевшему за душой ничего, кроме судимостей, вдруг стало не по себе. Вышел: ни кола, ни двора. Когда он сидел второй срок, мать умерла от инфаркта, квартира их отошла государству. Где был отец и был ли он вообще — Владимир не знал. Любимой женщиной, на подушке которой можно было голову преклонить, и той у Ковалева не было.
Начинать новую жизнь в тридцать два было непросто. Даже разнорабочим со справкой об освобождении брать не хотели. К тому же паспорт выдавали только после прописки. И наоборот — прописаться, не устроившись на работу, было нельзя. Получался замкнутый круг. Рассчитывать в таких обстоятельствах на возврат к нормальной жизни было сложно. Получив в очередном отделе кадров от ворот поворот, Ковалев чертыхнулся: «А, может, ну ее, к едрене фене, эту честную жизнь! Я ведь за два дня могу насшибать столько, сколько тут за месяц предлагают. Хоть опять на „дело“ выходи».
И он вышел. По мелочи, правда — лопатники подрезал у куркулей с портфелями да зазевавшихся в трамвае дамочек потрошил. Надо же было как-то выживать. Еще помогали кореша. Подкидывали денег на первое время, да смеялись от души, над его стремлением сменить масть с блатаря на товарища. Но он не унывал.
На квартире бывшего сокамерника Лехи Картавого Ковалев познакомился с девушкой. Молодой и, как ему показалось, необычайно обаятельной. Сам не понимая как — напросился в провожатые и долго мучился, что говорить по дороге. Не про зону же. Но девушка почти все время говорила сама. Улыбалась и зябко куталась в его пиджак, ночи-то в сентябре были уже холодные. К концу пути Володькин трезвеющий мозг затерзали сомнения: «А, может, вот она — моя судьба?! Идет рядом, лыбится, щебечет что-то. А я и не знаю. Упущу ее, а потом локти кусать буду». Но торопить события Ковалев не стал: робел немного, а потому просто шел рядом и слушал. К тому же, судя по повадкам, наглеющих кавалеров дама осадить умела. Причем, не беспомощным «простите-извините», а забористой феней. Это он еще на квартире у Картавого заметил. Даже звали ее не Катя или Екатерина, а по-простому — Катюха.
За час сбивчивого общения у них нашлись общие, не считая Картавого, знакомые и даже — интересы. Примитивные, но все же. Не избалованный женским вниманием, в ночной спутнице Владимир увидел ту, к ногам которой можно бросить весь мир. Он глупо улыбался, что-то говорил, невпопад и с матерком, но искренность и тепло, идущие из самой глубины его души, согревали девичье сердце.
В большой общаге, где жила штукатур-маляр жилконторы Екатерина Плотникова, вахтера не было. Да и не возможен он там был — вахтер. Все равно не выдержал бы беспокойных жителей, сбежал бы к черту на кулички. Поэтому препятствий для прохода в Катькину комнату не было никаких. Но приглашать, даже будучи подшофе, девушка не стала. На крылечке позволила обнять, чмокнула в небритую щеку (а он и в губы умудрился ткнуться) и, почувствовала на ягодице хваткую пятерню.
— Э! Ты чего, в натуре?!
— Хе.… - Володька торопливо убрал руку. — Да так просто, классная ты баба! Мне бы такую!
— Ладно. — Довольная, отвешенным комплиментом, Катюха улыбнулась. — Пошла я. Спать хочу.
Она развернулась и, неумело виляя налитыми бедрами, двинула в общагу.
— Ты в какой комнате живешь?! Я завтра зайду, можно?
— В 29-й. Только не поздно.
— Хорошо.
Володька был окрылен. Не понимая отчего, как пацан, стоял перед облупленной общагой и счастливо улыбался. Потом встрепенулся, побежал на другую сторону. Заметив, в каком окне погасла лампочка, неожиданно для себя решился. Не думал даже, а вот тебе на — загорелся в жопе свет и полез. Как тогда, в молодости, через форточку. Верхолазные навыки у него имелись, все остальное — порыв нежданный. Здесь всего-то — третий этаж. По балконам, выступам, а иногда и просто подтянувшись — минут пять ушло, не больше. Как Ковалев ступил на жестяной подоконник, Катюха не слышала. Спала уже. Через открытую форточку дотянулся до шпингалета и открыл фрамугу. Готово! Кошачьим прыжком спрыгнул на пол. В комнате было темно. Он огляделся — стол, стул, кровать. Катюха спала, укрывшись по плечи. Гость быстро разделся и… рисково ведь, нырнул под одеяло. Девушка не шевелилась. Он обнял. Робко, и все же. Сонная, она даже не сразу поняла, что произошло. А когда «въехала», не сильно удивилась.
— Вовка, ты что — совсем охренел?! Через дверь войти не мог?
— Так это… Дверь не нашел.
Через день Ковалев уже жил у нее на правах сожителя. Или гражданского мужа. А через месяц гражданский муж сам изъявил желание стать официальным. Молодые расписались.
С работой у него тоже кое-что стало получаться. Поговорив с начальником, Катюха добилась, чтобы Володьку приняли учеником сантехника. С грошовой, но все-таки честной зарплатой. Большего им пока и не надо было. Работа оказалась не сложной (для умелых рук вора сложного вообще ничего не было), а после, когда Ковалев освоился — весьма выгодной. Жильцы умели благодарить, а непонятливых он и сам подталкивал к благодарности. И было за что. Денежной компенсацией подлежали не должностные обязанности сантехника Ковалева, а его оперативность и внерабочее время. Поэтому наезды молодой жены: «Где ты, скотина, опять нажрался?», Владимир не без оснований парировал: «Право имею. Зарплату я тебе всю отдал».
День за днем жизнь новой ячейки общества принимала общепринятую для пролетарских слоев норму. Утром на работу, вечером — телевизор, по пятницам и выходным — гости и выпивка. Владимира такая житуха вполне устраивала, Катерина же другой и не знала. Все были вроде, как и довольны. За исключением одного момента. Тень на безоблачное семейное счастье накладывали дети. Точнее — их отсутствие. Ковалев жил с женой третий год, а долгожданная беременность все не наступала. Что-то здесь было не так.
* * *
Кого винить в том, что детей у них не было, Владимир, конечно же, догадывался. Естественно, Катьку. Редко, но подлые мыслишки, как жуки-короеды, начинали разъедать сознание: «Эта пройдоха, наверное, залетела с кем-то до меня, а потом аборт сделала. Вот и не может забеременеть». Потом давал назад: «Нет. Не могла она. А если б и было такое, обязательно по пьяной лавочке душу раскрыла». Но жуки-короеды не отступали, точили и разъедали семейное дерево. И Ковалев однажды не выдержал, выпустил их из себя. Рубанул и сразу замолк. Катюха — тоже: «Как он мог»?! Но в себя пришла быстро.
— А ну-ка повтори, что ты там в своей башке надумал?!
Решимости повторить у него не хватило. Он что-то пробормотал, вроде — «ладно, проехали» и поспешил выйти покурить. Но Катюха не проехала и не забыла. И без того, сомневавшаяся в собственном здоровье, она почувствовала себя оскорбленной. Может, у нее и есть проблемы «по женской», но аборта она не делала. А вот с Володькой, еще разобраться надо — какой заразой он переболел?!
Проверить, кто прав, а кто виноват — удалось быстрее, чем она могла подумать. Помог случай, нежданный и, для нее, почти шоковый.
В общаге, в другом конце коридора, крайнюю к туалету, комнату занимал художник их жилконторы — 57-летний дядя Миша. Талант живописца, в юности открывшийся в нем, со временем растворился в сорокаградусном растворе этилового спирта, а сам дядя Миша превратился в обыкновенного алкаша. Поэтому вместо нетленных шедевров современности он малевал агитационные плакаты и безбожно пил. Пил так, что никто его запои терпеть долго не мог. Вот и жена его, прожив с ним почти 25 лет, сдалась — подала на развод и добилась своего. Дядя Миша собрал вещи и поехал в общагу. Единственно, что связывало бывших супругов — взрослый сын Виктор. Но Виктор, тоже художник, давно уже жил в Москве и потому вниманием родителей не баловал. В редкие моменты, когда он все-таки приезжал, то, остановившись у матери, обязательно навещал и отца. И не только навещал. Наследственная тяга к алкоголю, пусть и не такая губительная, вынуждала Виктора удовлетворять ее. В родной город он за этим и приезжал: оторваться и бухнуть вволю, называя свой вояж поездкой за релаксом. Появляясь на пороге отцовской комнаты, столичный гость неизменно приносил с собой литр, а то и два, дефицитной в те времена, водки. Для разогрева.
Последний раз тоже не был исключением. Предвкушая будущую попойку, Виктор набил сумку банками с килькой, ливерной колбасой и буханкой хлеба. Жидкий дефицит — два литра «Столичной», переплатив почти вдвое, нашел у пронырливых таксистов. Довольный, с провизией двинул в общагу — на встречу с родителем.
