А Надю он увидел во время построения на завтрак. Она шла от КПП — тоненькая, в белом платье, белых туфельках и белых гольфах. Тогда очень модно было ходить в белых гольфах…
— Закрой рот, — прошептал ему на ухо Иван.
Борис послушался. Закрыл. Встал в строй. Иван умел надавить, приказать, заставить слушаться только его. Потом они ушли на завтрак. Проглотив еду и еле дождавшись команды: «Встать! Выходи строиться!», Борис выскочил на улицу. Подбежал к началу плаца в надежде, что девушка каким-то образом задержится и он увидит, в какой учебный корпус она войдет.
— Со вчерашнего дня лаборанткой в кабинете химии работает, — сообщил подошедший Иван.
Борис обернулся, но Черевач рассматривал облака на небе. Долго, правда, выдержать роль не смог, кивнул на подъезд учебного корпуса:
— Лабуда все это.
Лабуда не лабуда, но про Надю он всегда узнавал что-то новое первый. И в Рязанском десантном училище, где продолжилась их учеба, то ли нутром, то ли из тайных писем всегда знал, когда приедет Надя. И на свадьбу свою пригласил, горестно отмахнувшись, словно от неизбежной обязанности:
— Лабуда все это — женитьба, пеленки, фигли-мигли.
То, что Надя выбрала не его, а Ивана, со стороны, должно быть, выглядело вполне нормально: Иван и пораскованнее, и интереснее в беседе, и мощнее на вид, что придавало особый шарм человеку в военной форме. А то, что Ивана отобрали еще и в девятую роту, окружало его ореолом таинственности: про роту эту говорили мало и только шепотом, ее не водили лишний раз в город на всякие субботники и «показухи», курсантов не снимали фоторепортеры, а при многочисленных телевизионных съемках вообще прятали в учебном центре — не дай бог кто-нибудь попадет в кадр. Словом, готовили в этой роте офицеров спецназа. И чем ближе к выпуску, тем реже виделись Борис и Иван, порой в комнатушке для посетителей при приезде Нади только и здоровались. Черевач уходил в какой-то неведомый даже для Бориса мир, где подразумевались и существовали «командировки» в самые невероятные районы земного шара с самыми невероятными заданиями, где были стрельба и погони — об этом догадывались, когда в училище просачивались слухи о гибели того или иного выпускника. Может, это тоже наложило свой отпечаток на решение Нади — остаться с тем, кому труднее.
— Это тебе, — подарила она ему на прощание часы.
Они были какие-то диковинные, но Борис не стал их рассматривать в тот миг. Да и что разглядывать, слишком велика была разница: ему — часы, себя — Ивану. И лишь потом, когда их поезд тронулся, рассмотрел название: «Надежда»…
А служить попал Иван в самый что ни на есть заштатный округ — Приволжско-Уральский. Да еще в инженерно-саперный батальон: как шутили местные остряки, «копать канавы от меня до следующего пня, а еще лучше — от КПП и до отбоя». Если в другие рода и виды войск хоть как-то отбирали народ, то в стройбат запихивали всех оставшихся плюс хромых, кривых и горбатых. И вот в этом корогоде вместо десантной элиты и осел лейтенант Черевач со своей молодой женой Надеждой — тайной любовью и предметом непреходящего восхищения Бориса Соломатина.
Но в этом распределении Иван был виноват сам: перед выпуском, разухабившись, уже почувствовав себя офицером, послал матом командира взвода. А тот, не постеснявшись, что всего год назад закончил это же училище, послал его в стройбат.
Какое-то время они еще поддерживали связь, но, видимо, слишком разные стартовые офицерские возможности сыграли и здесь свою роль. Когда Борис досрочно получил старлея, а потом за всякие разведывательные дела — и серебристый кружок медали «За отвагу» на грудь, когда о его делах, хоть и в иносказательном смысле, написала «Красная звезда», Иван умолк совсем. Что-то, видать, не ладилось у него со службой, и, когда через десятых знакомых отыскалось известие, что Иван уволился из армии, это не стало громом средь ясного неба — все шло к тому. Подумалось лишь о Наде: как-то теперь ей? Хорошо, что хоть оставленная родителями квартира в Москве вытащила их из уральской глухомани.
И вот долгожданная встреча. Хотя что в ней долгожданного? Кому она нужна? Ивану, чтобы еще раз почувствовать свое уязвленное самолюбие? Наде, которая тоже волей-неволей начнет сравнивать и обнаруживать множество минусов для себя? А ему самому? Нужна ли эта встреча ему, Борису Соломатину? Почему уже сейчас чувство вины бередит душу? И за что?
Задумавшись, Борис не заметил, как доехал до «Филей». Но к суворовскому не пошел. Что это даст? Никто и ничто его там не ждет, прошли сотни лет, как он закончил его. Эпоха. Это и было-то в другой стране…
— Что-то сомневаться много стал, — вдруг вслух подумал Борис и в первую очередь назло себе все же пошел вдоль забора к училищу.
И зря пошел. Вывески у ворот не оказалось, сами ворота были распахнуты, из них выезжали на иномарках коммерсанты. И никакого намека, что здесь есть хоть один суворовец. Зато рядом с забором сидел на пеньке бомж неопределенного возраста и, вывернув босую ногу, рассматривал кровоточащую ступню.
— Если бы здесь был глаз, точно бы вытек, — многозначительно произнес он. Посмотрел на Бориса, приглашая его к разговору, но что с ним было связываться?
— Извините, здесь было суворовское училище, — обратился Соломатин к проходившей мимо старушке. Вот старушки — они уж точно все знают.
— Уехали наши мальчики, перевели их куда-то на окраину Москвы, — обрадовавшись, что может остановиться и передохнуть, сообщила та. — А тут, говорят, теперь коммерсанты будут заправлять. Ездиют вон. А вы ищете кого?
Да, он ищет. Ищет то, чего теперь никогда не найти. Детство. Успокоение. Родину, в которой родился. Ищет свое желание служить. Надю… Он много чего ищет. Но даже суворовское переехало и, конечно, не в центр, а на окраину. «Если бы здесь был глаз, точно бы вытек»…
Собравшиеся за столом ждали первого тоста. Его мог произнести только Василий Васильевич — тучный, медлительный и одновременно властный и жесткий даже во взгляде сорокалетний мужчина. Словом, это был вовсе не тот распаренный жарой в бассейне толстяк, выгадывающий свои интересы у подводных пловцов. Сегодня он был хозяином, ему нравилось им быть, и это всячески подчеркивалось. Так радуются власти те, кто под кем-то ходит, но в редкую минуту самостоятельных действий мнит себя великим стратегом.
Он и сейчас якобы о чем-то размышлял, покуривая у открытого окна, и из троих гостей никто не мог осмелиться напомнить об ужине. Каждый будто был занят самим собой, не желая нарушать тишину гостиничного номера.
— Я думаю, пора поднять и первую рюмку, — наконец соизволил очнуться хозяин, хотя, наверное, уже все прекрасно понимали, что он выдерживает паузу, подчеркивая свою и только свою значимость. Тем более, что, сказав об ужине, он не то что не сдвинулся с места, но даже не поменял позы.
Но он все равно не ошибся в выборе манеры: двое из присутствующих бросились разливать спиртное, раскладывать по тарелкам салаты и бутерброды. Услужливость, похоже, претила им самим своей постыдной откровенностью, но, поскольку этим занимались вдвоем, то вроде как бы выходило, что все естественно и закономерно.
Третий посетитель, пощипывая небольшие усики, остался сидеть, что выдавало в нем если не значимого, то уважаемого гостя.
Василий Васильевич затянулся в последний раз, небрежно бросил окурок в открытое окно. Издали оглядел сервировку стола.
— Прошу. — Один из обслуги повел рукой, что могло означать как приглашение к столу и просьбу оценить сделанное, так и, на всякий случай, извинение: вдруг что не так.
Василий Васильевич наконец стронулся с места, тяжело опустился в кресло. Издали, из-за живота, еще раз посмотрел на стол.
— Гостя нашего не обидели? — поинтересовался он, прекрасно видя, что перед тем навалена гора продуктов и выставлена батарея бутылок.
Но и на этот раз обслуживавшие с уважением отнеслись к словам хозяина: на сантиметр, но подвинули ближе к гостю салатницы и бутерброды.
— Подняли, — пригласил Василий Васильевич, дотягиваясь к своей рюмке. — За нас с вами и хрен с ними! — неожиданно грубо опустился он до фамильярности в общении. — И прости господи.
Не успели закусить, как он вновь приказал:
— Между первой и второй не должна пролететь пуля.
Сам, однако, пить не стал, только пригубил, зорко и властно посмотрев на остальных. Дав время взять по бутерброду, вновь приказным тоном попросил помощников:
— Прогуляйтесь минут двадцать по свежему воздуху. Говорят, полезно.
Унося недоеденные бутерброды, те поспешно исчезли за дверью. Проводив их взглядом, Василий Васильевич скосил глаза на оставшегося в кресле гостя. Тот, весь вечер демонстративно подчеркивавший свою независимость, и на этот раз спокойно разбирался в своей тарелке с салатом. Весь вид его продолжал говорить: я не ваш, угождать не буду. Я вам нужен, а не вы мне.
