— Значит, из всех возможных мотивов убийства остается три, — продолжал Евгений, — либо Павел стал свидетелем какого-то преступления, либо он стал носителем какой-то информации, способной разоблачить организаторов этого убийства. Третье — шерше ля фам, правильно?
— Я вспомнила, — сказала она вдруг.
— Что?
— Вспомнила. Паша ведь говорил, что вы сыщик, да?
Евгений почувствовал неловкость оттого, что мать Павла могла подумать, будто он преследует меркантильные цели или, что еще хуже, выполняет чье-то поручение, и, присев рядом с нею, употребил вес свои способности, чтобы придать тону доверительность:
— Алевтина Васильевна. Если это имеет какое-то значение, то я — частный детектив. Частный, независимый и неподкупный, уверяю вас. Но сюда я приехал потому, что убили моего товарища, с которым мы нашли общий язык и успели подружиться, хотя были знакомы очень недолго. О его смерти я узнал случайно, спустя неделю, из газеты «Криминальная хроника». Узнал и приехал. Просто так, без практических целей. Не знаю, насколько убедительно выглядит такой эмоциональный порыв в эпоху рыночных отношений, но мне, в конце концов, плевать, как это выглядит. Поверьте, никто меня не нанимал и я не собираюсь у вас ничего выведывать.
Слезы покатились по ее щекам.
— Я верю вам, Женя, — сказала она дрогнувшим голосом. — Паша хорошо говорил о вас, а ведь он трудно сходился с людьми. Простите меня…
Они перешли в комнату. Пили чай, говорили о людях, об уходящем в предание бескорыстии, снижении уровня образованности, утраченных для России умах, стараясь обходить все, что так или иначе связано с убийством Павла.
По рассказу Козловой, муж оставил ее, когда сыну было четыре года. Жили они тогда в Ленинграде, в коммунальной квартире. He желая заниматься разделом имущества, Алевтина Васильевна забрала Пашу и, в чем была, подалась в Сутеево к родителям.
— В школе он учился хорошо, всегда был под моим присмотром, но к числу «маменькиных сынков» не относился. Может быть, повлияла безотцовщина, но он с детства ничего не принимал на веру. Аксиомы его не убеждали. Ни «всякая прямая короче всякой кривой», ни «партия — ум, честь и совесть нашей эпохи». И если первую с возрастом пришлось признать, то вторая его проверки не выдержала… Знаете, тут у нас когда-то был большой рыболовецкий совхоз. Руководство Приморска и области частенько приезжало сюда за рыбой — тут для них ее и сушили, и коптили, и привечали начальство баньками да горячительными. Вели они себя по-барски, наведывались с девицами — в общем, развлекались как могли. Сутеевских не стеснялись, вообще не считали их за людей. Первый секретарь обкома себе дачу отгрохал на берегу — по тем временам баснословно дорогой терем с винным погребом. Мой отец, дед Павла, работал в совхозе главным бухгалтером. После таких визитов не знал, как свести концы с концами.
Евгений вспомнил телепередачу, посвященную Гридину, которую смотрел позавчера в гостинице.
— А кто тогда возглавлял обком? — спросил он у Козловой. — Гридин?
Она чуть заметно поморщилась, видно, говорить об этом ей не хотелось.
— Нет, он стал первым в восемьдесят шестом, когда отца уже не было в живых. Павел тогда учился в университете. А в ту пору Гридин работал вторым секретарем в горкоме. Но в их оргиях, конечно же, участие принимал и даже был заправилой. Поговаривали, что он ставленник Москвы и что у него связи в Кремле. Не знаю, так ли это на самом деле, но, судя по его карьере, не исключено. Однажды отец не выдержал и наотрез отказался от приписок, которыми покрывали расходы на развлечения этой компании. Да еще и выступил на открытом партсобрании в присутствии инструктора обкома. Конечно, этого ему не простили, вызвали в Приморск, пригрозили, что увольнением дело не ограничится. Сами понимаете — посадить главбуха им ничего не стоило.
— И что же, образумили?
Она тяжко вздохнула.
— Если бы! Он написал в Москву, прислали какого-то чиновника из Центральной ревизионной комиссии. Никаких нарушений тот, конечно, не нашел, а отца уволили, и через год он умер от инфаркта. История для тех времен почти хрестоматийная.
— А для этих? — улыбнулся Евгений.
— Вот-вот. И Паша, который наблюдал все эти безобразия с детства, в перемены не поверил. Ведь пришли все те же люди — партийные и комсомольские работники, хотя и провозгласили новые лозунги. Только я умоляю вас, не подумайте, будто Паша решил отомстить Гридину за деда.
— Я так не думаю, Алевтина Васильевна, — соврал Евгений, потому что мысль об этом уже промелькнула в его голове.
— Он действительно был очень честным, — продолжала Козлова. — Я видела, что он постепенно остается один, ему нужна была поддержка. А я… я боялась за него. Помните, Фемида не вынесла мук Прометея и просила его покориться Зевсу? По сути, предала. Может быть, не сына, но его идею. Только если это сделала богиня — мне, смертной, простительно: мой сын Павлик был мне во сто крат дороже идей журналиста Козлова. Хотя… извините, я что-то не так говорю… Берите варенье, Женя. У нас… у меня много. И айва есть, и абрикосы. Я подогрею чай.
Она удалилась на кухню и вернулась через минуту.
— Алевтина Васильевна. Помимо того, что мать Прометея была богиней справедливости и правосудия, она обладала даром предвидения. Это ведь она предсказала поражение титанов и победу Зевса в десятилетней войне?
— Уж не хотите ли вы сказать, что я должна была уговорить Пашу принять сторону Гридина, как Фемида уговорила Прометея перейти на сторону Зевса?
— Нет, что вы. Думаю, что ни Павел, ни вы не были на такое способны. Хотя, если исходить из того, что этот поступок был тактическим ходом, позволявшим впоследствии дать людям огонь…
— Ой, ой, — грустно улыбнулась хозяйка, подкладывая в розетку гостя варенье, — тут вы, Женечка, Пашу не переоценивайте. Прометей от рождения обладал умом и хитростью. Именно эти качества он предложил титанам использовать в борьбе с Зевсом, а они отказались, испугавшись необузданной силы громовержца. У Паши ум был, вот хитрости не было совсем.
— Я думаю, дело не только в этом.
— А в чем же еще?
— Титанов не стало, Алевтина Васильевна. Перейти на сторону Гридина он не мог органически, но и положиться оказалось не на кого. И Павел оказался один… в чужом пространстве. Золотой век кончился.
Она согласно покивала, подняла на него снова наполнившиеся слезами глаза.
— А разве он был? — спросила тихо. — Мы ведь говорим о мифе, а Павел хотел жить в реальном мире.
Он промолчал, хотя нашел последнее утверждение Козловой слишком общим: едва ли кто-то хочет жить в этом гнусном реальном мире — не для того люди выдумывают мифы. И Павел вполне мог разрабатывать свой миф, понимая его как реальность. Или все-таки преследовал свою цель, играя с дарованным Прометеем огнем? «Про него говорили, что он скандалом живет» — в словах Таюшкиной вполне могла оказаться доля правды о журналисте Козлове.
Закипела вода в чайнике, пар со свистом вырывался из носика, но ни гость, ни хозяйка этого не замечали.
— Павел часто навещал вас? — спросил Евгений, нарушив тягостное молчание.
— К сожалению, не очень.
— В последний раз вы виделись, когда он приезжал в отпуск?
— Нет, нет, конечно. Отпуск у него был в августе. В декабре он заехал на пару дней перед поездкой во Францию. А спустя несколько дней после возвращения позвонил и сказал, что никак не может вырваться, и просил меня приехать к нему. Как раз тогда я и смотрела фильм о его поездке. Если бы я могла знать, что вижу сына в последний раз!..
Забывчивостью Козлова явно не страдала, и все же Евгений внимательно посмотрел на нее, точно желая убедиться, что она в твердой памяти:
— Простите… в последний раз вы виделись с Павлом в Приморске?
— Да. А что?
— Он не приезжал сюда после возвращения из Франции?
— Нет. Собирался в конце февраля погостить недельку, но так и не приехал,
Евгений лихорадочно соображал, говорить ли ей о том, что Павел брал в редакции пять дней отпуска без содержания и сказал Полянскому, будто провел их в Сутееве? Следуя давнему надежному принципу: «Если можешь не говорить — не говори» решил все же промолчать. Вопрос о том, где Павел провел эти пять дней, теперь оказался открытым и, вполне возможно, мог пролить свет на тайну его смерти.
Он пошел на кухню, выключил конфорку под чайником.
«Все это время Павел мог провести у Грошевской. Но об их отношениях знали — зачем бы он стал это скрывать?»
Он вернулся в комнату. Алевтины Васильевны за столом не оказалось. В спальне горел свет, дверь была приоткрыта. Наполняя кипятком заварочный чайник, Евгений слышал скрип дверцы шкафа, шелест бумаг, шаркающие шаги хозяйки.
