Девлин вспыхнула до корней волос, ощутив неловкость. Там у Галиндеса что было, то было. Впрочем, раз он так лихо справляется с ее вопросами, она не менее лихо распорядится его ответами.
— За что?
Охранник пожал плечами:
— За то, что ходил не в ту церковь, читал не те газеты, заводил не тех друзей — обычный набор.
Девлин с радостью бы отвела взгляд, но не могла. А Галиндес продолжал:
— Поначалу мне в вашей стране пришлось тяжело. Я, конечно, не против и здесь работать школьным учителем, но оказалось, что это невозможно. Я начал работать здесь, и моей жене теперь не приходится мыть людям полы — и то слава Богу.
Девлин кивнула. Она не знала, как ответить, чувствуя, что любые слова прозвучат неуместно и фальшиво.
Галиндес прикоснулся к козырьку фуражки:
— Когда понадобится проводить вас обратно, позвоните в приемное отделение и вызовите меня.
— Спасибо.
Какое-то время Девлин смотрела, как охранник идет по двору, затем развернулась и вошла в лазарет. Несмотря на многие годы работы в разных больницах, смешанный запах дезинфекции и зловония отравленных болезнью человеческих выделений на секунду вызвал приступ тошноты. Но, миновав Сяня и войдя в кабинет врача, она уже не воспринимала запах так остро. Девлин пристроила свой чемоданчик на захламленный стол. Лягушатника-Коули поблизости не видно, да она об этом и не жалела, поскольку питала к нему смешанные чувства, как, очевидно, и он к ней. Язык у негра без костей, к тому же ниспосланные судьбой испытания наделили его уверенностью в себе и духовной силой. Она, Девлин, подобной силой никогда не обладала. По сравнению с Коули ее судьба досталась ей задешево, и поэтому для нее не секрет, почему люди вроде Коули испытывали к ней не самые добрые чувства. К тому же негр, по-видимому, ощущал некую угрозу для себя: ведь у них с Клейном — за плечами сходный профессиональный опыт, хотя, с другой стороны, у Девлин есть повод завидовать близости Коули и Клейна. Эти двое были друг для друга наставниками. Во всяком случае, Девлин чувствовала, что Коули никогда не принимал ее всерьез. Возможно, сегодня она исправит это положение: в сумочке лежали первые плоды их работы в лазарете — свежий номер „Америкен Джорнел оф Психиатри“ с напечатанной там статьей на основе их совместных исследований.
Такого рода исследование возникло из необходимости ответа на вопрос, которым Девлин задавалась много лет: является ли трагедия смерти, а таким образом, и жизни неотъемлемым правом всех без исключения мужчин и женщин? Или это просто предмет потребления, отпускаемый согласно некоему табелю о рангах на основе совокупности социальных критериев? На первый взгляд в широком смысле верна последняя точка зрения. Если, допустим, завтра Девлин погибнет в автомобильной катастрофе, трагедия станет всеобщим достоянием: молодой талантливый психиатр, погибший в самом расцвете… и т. д. и т. п. А вот если Коули поскользнется на лестнице лазарета и свернет себе шею, мир мало что заметит, а уж расстроится и того меньше. По мнению Девлин, эта система оценки намертво запечатлена во всех реалиях нашей жизни: в законе, в здравоохранении, в кровавой каше войны, да что там говорить — даже в наклейках на автомобильные бамперы, призывающих спасти китов. Почему именно китов, а не каракатиц или не гиен? Подобная избирательная система ценностей вкупе со многим другим заставляла ее порой представлять себя карабкающейся вверх по бесконечной лестнице вплоть до самой смерти или, во всяком случае, до тех пор, пока возраст, болячки, седые волосы и отвисшие груди не заставят гнилые ступеньки крошиться под ее ногами.
Эту теорию поддерживало абсолютное равнодушие вселенной, где вращался этот засиженный мухами мир. Девлин наизусть помнила отрывок из „Критики правосудия“ Канта:
„Обман, зависть и насилие вокруг него были делом привычным, хотя сам он был честным, миролюбивым и добрым; да и другие люди, которых он встречал на своем пути, вне зависимости оттого, насколько они того заслуживали, были самой природой так же подвержены несчастьям, тщете, болезням и безвременной смерти, как и любые другие животные на Земле. И так будет продолжаться до тех пор, пока одна разверстая могила не поглотит всех — чистых и нечистых, поскольку могиле до этого дела нет, — и не зашвырнет обратно, в бездну бесцельного хаоса, из которой эти люди были выхвачены; тех самых людей, которые были способны поверить, что именно они на самом деле венец творения…“
„Это про нас, это мы верим, что мы — венец творения“, — подумала Девлин и мысленно вернулась к предмету своего исследования: индивидууму, запертому в камере своей личности. Вложена ли в нас одинаковая система ценностей и судим ли мы себя с той же беспристрастностью, что и других? Девлин пыталась найти ответ.
Ее идеей было заглянуть в психологию больных СПИДом, содержащихся в двух разных больницах. Первая группа пациентов проходила курс лечения в Университетском медицинском центре Хьюстона; вторая — в лазарете государственного исправительного учреждения „Зеленая Речка“. Исключительно для этого Девлин отобрала два специальных вопросника для определения состояния ментального здоровья пациентов с упором на депрессивные состояния и сама разработала третий, который почти наугад назвала „Исследованием Травматизма Существования“. Вопросники предложили обеим изучаемым группам. Для сравнения были отобраны дополнительные контрольные группы пациентов, страдающих от несмертельных болезней. Группы же больных СПИДом были обречены. Но кто встретит смерть достойнее? И как именно? И почему?
Больные в Хьюстоне получали медпомощь по высшему разряду, равно как и первоклассную психологическую поддержку, но им предстояло расстаться с жизнью, по общепринятым меркам, „хорошей“: свободной, сытой, полной надежд. По сравнению с ними обитатели тюремного лазарета находились в кошмарной обстановке, зато теряли они не так много. Большой мир за стенами тюрьмы оценивал их жизни по минимуму и заботился только о том, чтобы проводить их в мир иной по возможности тише и дешевле. Ключевой вопрос был в том, как на это смотрят сами больные. Тяжелее ли расставаться с жизнью „хорошей“, чем с жалкой и убогой? Чья жизнь для кого дороже? Для кого смерть страшнее? Легче ли умирать отбросам общества в „Зеленой Речке“, чем свободным людям в шикарной клинике Хьюстона? Девлин хотела научно определить границу, за которой начиналась философия. Возможно ли сформулировать и ответить на эти вопросы путем, который имеет отношение к науке?
— …Наверняка можно утверждать только одно, — сказал как-то Клейн во время одной из многочисленных дискуссий с Девлин.
— Что именно? — спросила Девлин.
Клейн отошел к двери кабинета и посмотрел вдоль коридора в сторону палат:
— Никто не сошьет лоскутного одеяла в память этих парней.
— А как насчет вас, Клейн? — спросила Девлин.
Клейн фыркнул и ответил:
— Лично я просто отбываю свой срок так, как мне легче.
Девлин ему не поверила. Она была уверена, что для него работа значит так много, как и для нее. И даже больше — много больше. Но Клейн упорно прятался за фасадом цинизма, и чем сильнее Девлин на него давала, тем упорней он утверждал обратное.
Размышления Девлин были прерваны скрипом двери: в кабинет просунулась голова Коули и повела на гостью недобрыми желтыми глазами.
— Привет, Коули, — сказала Девлин.
Коули ответил торжественно-унылым кивком:
— А, докта Девлин! А мы вас сегодня не ждали.
— Знаю: я хотела вас удивить.
— Во, черт! — сказал Коули. — Отче небесный, как я удивлен!
Девлин никак не могла сориентироваться, злиться ей или смеяться над манерой Коули разговаривать с ней, подобно дяде Тому упорно называть ее „доктор“, отлично зная, что она предпочитает обращение по имени. Сегодня Девлин хотелось рассмеяться, но вместо этого она сказала:
— Козел вы, Коули!
— Как скажете, докта!
— Как там ваши подопечные? — спросила она.
— Как всегда, — ответил негр. — То есть половина их умирает, а половина нет.
— А где Клейн?
— Пошел навестить начальника тюрьмы, — ответил Коули. — Уж и не знаю, когда вернется.
— А зачем он пошел к Хоббсу?
— Узнать, удовлетворила ли комиссия его ходатайство об освобождении.
— А уже было слушание?
Девлин постаралась, чтобы вопрос прозвучал небрежно, но на самом деле она обиделась на Клейна. Честно говоря, она просто исходила яростью, хотя это, несомненно, было абсурдом. Коули из-под нависших бровей молча следил за ней, и Девлин ощущала себя тем, кем и была на самом деле — чужаком.
Затем негр кивнул:
— Ага, на прошлой неделе. — Он сделал паузу, исподлобья глядя на Девлин, затем спросил: — Вы полагаете, что имели право знать?
