— Пой, — повторил Клетус.
На этот раз Клейн позволил себе взглянуть этому сукиному сыну в глаза: Клетус опять ухмыльнулся. Интересно, подумал Клейн, набирая в грудь побольше воздуха, наверное, избивая Уилсона в карцере, этот гад так же ухмылялся.
— Только погромче, — предупредил Клетус. — Так, чтобы слышалось твое пение даже на нижней площадке лестницы.
Клейн выпустил из легких воздух.
— Должен вам сказать, — сказал он, — что я никогда не предполагал, что вы настолько изобретательны.
Клетус приблизил губы к самому уху Клейну:
— Когда я был пацаном, я привык дрочить, глядя фильмы с участием Дорис Дей.
Клейн взглянул на него.
— А ведь вы правы, — сказал он. — Я и в самом деле слишком умный.
Клетус кивнул:
— И все-таки я хочу услышать эту песню в твоем исполнении.
Ну и подавись, решил Клейн и приступил к делу:
— Когда я был ребенком просто, спрашивал у матери: дай-ка мне ответ…
Клетус, хохоча, исчез из виду, а Клейн продолжал горланить:
— Буду я богатым? И какого роста? И давала мама мне такой совет…
Голос доктора раскатился по маленькому коридорчику. Черт с ним… Клейн перевел дыхание и выдал коронное:
— Que sera sera! Будь что будет…
Не успел он допеть, как дверь кабинета Хоббса распахнулась настежь. Клейн со стуком закрыл рот: из дверей выглядывал сам Хоббс, поблескивая лысиной и беспокойно шаря глазами из-под нависших бровей. Если Клейну и приходилось когда-либо чувствовать себя большим идиотом, чем сейчас, то припомнить этого он не мог. Все, что ему оставалось, — вымученное молчание.
— Клейн?
Легкие доктора были раздуты от воздуха, но перевести дыхание не удалось, и его голос вырвался хриплым шепотом:
— Да, сэр… — Остаток воздуха остался в легких.
Хоббс в спокойном недоумении смотрел на Клейна, словно устроенное тем жалкое представление с трудом доходило до его сознания, отвлекая от дел несравненно более важных. Из своих весьма немногочисленных встреч с начальником тюрьмы Клейн вынес лишь одно: весьма загадочная личность. Что-то в манере держаться и разговаривать придавало Хоббсу облик человека не от мира сего. Его будто забросили в наше время из времени давно ушедшего, как и подчиненное ему учреждение. Построенная в девятнадцатом веке тюрьма с трудом переживала последние годы века двадцатого. По своей скромности, а может, по глупости Клейн часто чувствовал себя не в своей тарелке в присутствии человека с интеллектом более обширным и глубоким, чем его собственный. Хоббс таким интеллектом обладал. Если же в данный момент начальник тюрьмы и не проник в мысли Клейна, это, казалось, его вовсе не тревожило.
— Входите, — пригласил Хоббс и исчез в кабинете.
Клейн выпустил наконец воздух, который уж начинал угрожать кровеносным сосудам его лица. Собрав все свое достоинство, он направился по коридору к двери кабинета.
Тот занимал всю ширину башни с севера на юг и был обставлен с аскетической простотой: книжный шкаф, старый дубовый стол под стеклом да три стула. Над столом крутились деревянные лопасти вентилятора. На одной из стен висел аттестат доктора философии из Корнелля. Прямо напротив двери на деревянном выступе стены стоял бронзовый бюст Джереми Бентама[4]. О том, что это Бентам, Клейн узнал от Джульетты Девлин: если бы не она, доктор принял бы его за генерала конфедератов или кого-нибудь в этом роде. Не считая бюста, Хоббс, как и сам Клейн, был чистокровным янки.
Прикрыв дверь, Клейн уставился прямо в бронзовые бельма Бентама. Видимо, его глаза выглядели примерно так же.
По комнате раскатился голос Хоббса:
— Последний человек, занимавший приличное положение и посвятивший себя проблеме исправительных учреждений.
У Клейна голова пошла кругом. О чем это он? Уж наверняка не о Дорис Дей… Рей посмотрел на начальника и переспросил:
— Прошу прощения, сэр?
Хоббс наклонил голову в сторону бронзового бюста:
— Бентам…
— Да, сэр! — Клейн снова ощутил себя в седле и, быстренько кое-что прикинув в уме, добавил: — Паноптицизм.
Густые брови Хоббса приподнялись на пару сантиметров:
— О, вы меня удивляете! Проходите, присаживайтесь.
Хоббс указал на стул перед своим креслом, и Клейн прошел в кабинет. Под толстым стеклом на столе лежала старая строительная калька с планом здания тюрьмы и стен. Окно, выходящее на юг, находилось у Хоббса за спиной; таким образом его лицо оставалось в тени, — без сомнения, так и было задумано. Присаживаясь к столу, Клейн заметил лежавшую на столешнице зеленую картонную папку с его, Клейна, именем и номером на обложке.
— Итак, что для вас значит концепция паноптицизма? — спросил Хоббс.
Клейн оторвал взгляд от папки, где ждала его судьба; он снова ощутил себя девятнадцатилетним юнцом, пытающимся на экзамене по анатомии вспомнить расположение грудобрюшного нерва:
— Бентам был всецело поглощен идеей того, что, если постоянно наблюдать за кем-нибудь или, во всяком случае, внушить человеку, что он находится под непрерывным наблюдением, это изменит его личность в лучшую сторону, вынудит критически относится к своей персоне. Ну, что-то в этом роде…
— Что-то в этом роде, — повторил Хоббс. — И что лично вы думаете об этой теории?
— Лично я полагаю, что все зависит от личности того, кто наблюдает, и того, за кем наблюдают, — ответил Клейн.
Хоббс кивнул:
— Очень верно подмечено. — Похоже, ответ Клейна начальнику понравился. — Не все люди в состоянии извлечь пользу от изучения паноптической машины. Они просто не выдерживают исходящий от этой идеи свет. А еще меньше они готовы вынести свет самопознания.
— Принуждение людей к самопознанию может оказаться опасным занятием, — заметил Клейн.
— Отчего же? — спросил Хоббс.
У Клейна не было ни малейшего желания провоцировать Хоббса. Не собирался он и вылизывать начальству задницу — хотя бы потому, что Хоббс не из тех, кому это нравится. А впрочем, какая разница? Судьба Клейна все равно уже решена… Раз уж Хоббс пережил песню Дорис Дей в исполнении Клейна, то цитата из Платона его тоже не разъярит.
— Вы помните подземную пещеру, описанную в „Республике“ Платона? Ну, сон Сократа?
Хоббс подался вперед.
— Седьмая Книга, — сказал он. Брови начальника разгладились от возбуждения: казалось, он задержал дыхание. — Поясните вашу мысль.
Клейн проглотил слюну.
— В глубокой пещере, вдали от солнечного света, прикованы люди. Их головы зафиксированы так, что они видят только свои собственные тени, отбрасываемые на стену пламенем костра. Перед теми, кто вступает с ними в разговор, эти пленники отчаянно защищают свое незнание мира, и Сократ спрашивает: „Если бы им в руки попался человек, собирающийся снять с них цепи и вывести на солнечный свет, не убили бы они его?“
Хоббс выпустил воздух из легких так, что, казалось, он вздохнул.
— А вы бы убили его? — спросил он.
Клейн посмотрел на Хоббса долгим взглядом.
— Не знаю, — сказал он наконец. — Если смотреть на солнце слишком долго, можно ослепнуть.
— И все же никто не видел будущего лучше слепого прорицателя Тиресия: существуют истины, которые можно познать только во тьме.
— Да, сэр. Возможно, в этом и состоит проблема вашей паноптической машины.
Хоббс выгнул бровь:
— Моей машины?
Клейн промолчал.
— А вы храбрый человек, Клейн.
— Я просто хочу выбраться отсюда и получить возможность глядеть на срою тень на стене…
— Человек вашего типа должен бы научиться здесь многому.
— Человек моего типа? — переспросил Клейн и пожал плечами. — Может, только отсюда тени и кажутся такими привлекательными. Вы представляете себе их тем, чем на самом деле они не являются…
Но Хоббс не собирался отпускать Клейна так просто.
— А почему вы считаете, что с вами дело обстоит не так?
Шел бы ты, подумал Клейн, а вслух сказал:
— Не хотелось бы, чтобы у вас сложилось обо мне превратное впечатление: я всего-навсего обычный зэк, мечтающий о том, чтобы перед ним поскорее распахнулись ворота тюрьмы.
— Вы уклоняетесь от ответа.
— Даже самые храбрые из нас, — ответил Клейн, — редко набираются отваги для признания существующей реальности.
Веки Хоббса дрогнули: на мгновение Клейну показалось, что начальник сейчас обойдет угол своего стола и заключит его, Клейна, в объятия.
— Virescit vulnere virtus, — произнес Хоббс.
— Боюсь, моя латынь не столь хороша, — признался Клейн.
— Кажется, это переводится как „Сила восстанавливается травмами“.
Клейн подумал о своих травмах — о муках любви, о липовом обвинении в изнасиловании, вследствие чего его и занесло в этот кабинет.
Стал ли он сильнее или просто прибавилось косности и цинизма?
