- Ну, через столько лет. Чего ты об этом допытываешься?
- Может, вы Маргариту видели.
- Я?!
- С кем-нибудь, — благоразумно добавил Петр (вспомнилось: «Ему было пятьдесят шесть, в полном соку.»).
- Неужели б я тогда скрыл? — Полковник побагровел. — Ты меня подозреваешь? — не возмущенно спросил, а скорбно.
- Нет, Ипполит Матвеевич, в разнообразнейших линиях я пытаюсь восстановить узор событий.
- Узор следующий: эту шлюху я впервые увидел в день убийства во дворе в трусах и мальчишеской кепке.
- В шортах и бейсболке.
- Один черт. Потом — уже мертвую в моих чайных розах.
- Больше не крали?
- Нет, каждое утро проверяю.
- А почему вы решили, что розы ребенок срезал?
- Скорее, подросток. Точно не скажу, в кустах не разглядел, но невысокий как будто, шустрый, перемахнул через штакетник.
- Павел высокий.
- Это да, ваша порода крупная, гвардейская, я бы сказал. Что отец твой, что мой зять. Ты цветы не выбросил?
- Нет.
- Я свои узнаю. — Ипполит Матвеевич прищурился. — Тут — элемент садизма.
- Где?
- В этом напоминании. Из всех гуманитарных дисциплин я признаю историю. Остальное — болтология, извини, философ.
- Извиняю.
- Помнишь убийство императора Павла? Золоченой табакеркой.
- Ею был нанесен первый удар, потом его удавили.
- Ну, не в том суть. Тебе, конечно, известно, что в деле был замешан его сын. Каждое утро по этикету Александр I ходил поздороваться в покои матери, где в комнате перед спальней она устроила своего рода музей, воссоздающий картину той мрачной ночи. Особенно пугала наследника окровавленная рубаха отца. Мороз по коже, а?
- Любопытная аналогия, — отдал должное Петр Романович оригинальному повороту беседы. — Носовой платок с синей каемочкой, который каждую ночь подкладывали Фриде, задушившей своего младенца.
- Ух ты, черт! Кто кому подкладывал?
- Помните бал сатаны в «Мастере и Маргарите»?
- Я думал, ты серьезно. Не люблю фантастику, — отмахнулся полковник.
- А розы через девять лет на месте преступления — это ли не фантастика?
- Вот я и говорю: садизм, напугать до смерти, до безумия. извращение, понял? Эх, Петруша, нам и не вообразить, сколько бедняга выстрадал за эти годы. Ожесточился, озлобился.
- Вы так думаете?
- А почему к родным своим не пришел?
- Почему?
- Явился тайно мстить.
- Но кто-то отомстил ему.
Второй месяц Москва задыхалась от жары, и вечер не подарил отрады, и ни дуновения не донеслось в распахнутые окна, в дверь на галерейку. Он сидел на кухне, глядел во двор и поджидал.
В девятом часу появился Ангелевич в белом смокинге, энергичная походка, затормозил у липы — портсигар блеснул банальным золотом, — закурил, задрав лысую голову к пыльно-желтому небу. И растворился в сумраке тоннеля, сквознув сизо-пепельной струйкой дыма на прощанье.
Почти следом из подъезда вылетела прелестная пара, подлетела к «синей птице», оживленно жестикулируя; Ипполит что-то говорил горячо, Варвара смеялась, нырнули в «Мерседес» и унеслись, одарив двор более ощутимым дымком. Спешат на священнодействие в «Китеж», подумалось безразлично, эти трое не интересовали Петра Романовича.
Наконец показался он — поначалу смутным силуэтом в арке — выступил в свет торопливо, невысокий, шустрый, как подросток. Философ вышел в прихожую, отворил дверь — быстрые восходящие шаги — сказал сдержанно, без преамбулы: «Входи!» Игорь, вмиг побледнев, повиновался; проследовали в кабинет, сели — гость на диван — все молча.
- У меня к тебе накопились вопросы.
Игорь кивнул.
- Почему ты скрываешь, что брат жил у тебя?
Ответ звонкий, четкий:
- Потому что он связал меня словом: ничего тебе не рассказывать.
Петр вздрогнул, как от пощечины, до того он был уязвлен.
- Это ложь?
- Рад, что ты догадался и я не нарушаю клятвы.
- Клятвы! — процедил Петр. — Детский сад!
- Не смей! — крикнул Игорь. — Он убит.
- Из-за детских этих идиотских игр!.. — и Петр чуть не впал в неистовство, однако расчетливо спохватился: «Не уподобляйся бесноватому, но по возможности расположи его к себе!» — Рассказывай, Игорек, смерть действительно освобождает от условностей.
- Ты уверен? — опять этот странноватый прицельный взор, как тогда на галерейке.
- Истина. Мне нужна истина.
- Ну ладно. Ты сказал. — Взор смягчился, замутился. — В прошлый четверг под вечер, — начал он монотонно, проникновенно, словно главу из Писания, — я заехал сюда и увидел на нашей площадке человека, и не узнал его «Только не пугайся, — сказал человек. — Никого дома нет — ни дяди, ни брата. Они живы?» Я испугался и узнал. Господи, как я испугался.
И Петр отчего-то затрепетал, и спрятал за спину дрожащие руки.
- Ты. — начал хрипло, — ты позвал его к себе?
- Мы прошли ко мне, и он объяснил мне все.
- Дверь на галерейку ты открывал?
- Что? Не помню.
- Вспомни.
- А. ну да. конечно. Войдя в квартиру, мы чуть не задохнулись от спертого жара.
- Таким образом вас подслушал Подземельный и подписал себе приговор.
- Я тоже об этом подумал после его смерти.
«Не после, а до, — поправил мысленно Петр. — Потому и убил!»
- Как ты хладнокровен, Петр, но я тебя не боюсь. В Завидеево я оставил письмо.
- С признанием?
- Да.
- Но пока ты мой, на этот вечер! Рассказывай.
- Да. Последний твой вечер. Когда Павел осознал, что заключение ему не под силу, то решился на побег. Но они поймали его, ранили и поместили в лазарет. И брат твой, упав духом, пытался наложить на себя руки. Однако доктор спас его и взял к себе санитаром. Они подружились.
- И Павел сумел воспользоваться казенным бланком для извещения о своей кончине?
- Он отрезал все концы, думал — навсегда. Но прошли годы — пришло истинное смирение, свобода от страстей.
- Брат явился не мстить?
- О нет! Он всех простил. Вспомнилось: «Я тебя прощаю, и ты меня прости». На секунды его оставила ненависть к сидящему напротив, и Петр почувствовал прилив слез к глазам, не знающим слез, и отвернулся от воспаленного назойливого взгляда. Однако прошли секунды, и слезы не пролились.
- Павел знал, кто убил его невесту. — Сокровенная пауза, разрешившаяся еще более удивительным утверждением:
- Знал с самого начала.
Петр замер, мучительную духоту пронзил «нездешний» сквознячок.
- Он сказал тебе?
- Подтвердил, когда меня осенило.
- А мне ты скажешь?
После невыносимого молчания архитектор произнес:
- Помни про письмо у отца Платона.
- Мне ты скажешь?
- Скажу.
- Кто?
Философ ждал — словно судьба его решалась! — и услышал:
- Иди. Он тут.
Как под гипнозом он поднялся, сделал шаг.
- Куда идти?
- Он в той комнате.
- Там никого нет.
- Есть. Иди.
Он пошел покорно, прихрамывая, чувствуя, как подгибаются колени. В сером сумраке сияют желтые цветы, издалека доносится «потусторонний» голос:
- Там, в углу.
- Где?
- Отодвинь занавеску.
Что-то зашипело и ударило — часы — не вдруг сообразил, замер от страха, немыслимого, никогда не испытанного. Тихо сдвинул зеленую ткань — распятие на стене — и увидел искаженное в последнем ужасе лицо, и не сразу различил свое отражение в зеркале.
- Сумасшедший! — взревел Петр, на мгновенье свет истины просверкнул в потемках, но состояние транса уже окончилось. — Ты— сумасшедший! И он. Он тоже.
Архитектор сидел, в изнеможении откинувшись на диване, словно все силы его ушли на «эксперимент с зеркалом».
- А кто ты? Ты не сторож брату своему?
- Оставь в покое Священное Писание, демагог! Сегодня я догадался, кто принес сюда розы.
- Я.
- Это садизм.
- Это крошечный укольчик по сравнению с твоими деяниями.
Петр упал на стул.
- Садист, покажи мне «мертвую голову»!
Игорь испугался, прошептал:
- Гениально подмечено: преступление — это болезнь.
- Покажи мне орудие убийства.
- Ты покажи!
- Не притворяйся! Если б ты всерьез верил, что я убийца, стал бы ты молчать на допросе.
- После гибели Подземельного? Ты понимаешь, о чем говоришь? Они бы немедленно взяли Павла! (Философ в душе не мог не согласиться!) Я приехал сказать.
- Сказал?
- Нет их никого, они на какой-то облаве. Но — завтра! Готовься, Петр.
- Да ты б струсил раскрыться перед убийцей.
- Перед тобой? Как видишь, я не трус!
Сказано с вызовом, но Петр почувствовал, что задел некую болезненную область.
- А письмецо в Завидеево?
- Да, подстраховался. И предупреждаю: его вскроют, если со мной что-то случится.
Философ впервые испытывал столь острое и чистое, без примесей, чувство ненависти.
- Я тебя ненавижу, — вдруг сказал Игорь; и Петр Романович вновь приказал себе: «Не уподобляться убийце, продолжать борьбу и победить — даже не ради себя, ради погибшего брата!»
