Получив первый легальный заработок в конце недели, он снял на припортовой улице проститутку — высокую худощавую мулатку, к которой уже несколько дней приглядывался. Девушка была — или казалась — совсем юной: она всегда стояла неподвижно, прислонившись к кирпичной стене, и ее огромные, черные, как две спелые вишни, миндалевидные глаза со снежно-белыми белками глядели в никуда, а светло-коричневые тонкие руки висели вдоль стройных бедер. Степан, выматываясь на тяжелой физической работе, к концу дня уже думать не мог ни о чем, как только прийти к себе в номер, завалиться на койку и поспать час-другой, а потом выйти в город поесть. Но в ту пятницу, проходя в очередной раз мимо миндалевидных глаз, он затормозил и, почему-то робея немного, подошел к тонкой мулатке и хриплым шепотом сказал: «Will уou come with mе, baby?» Она, стрельнув в него глазами, точно он спугнул ее и силой выволок из мира ее потайных грез, еле заметно кивнула и, отделившись от грязной стены, двинулась за ним. Он спиной и затылком ощущал теплые волны ее запаха и дыхания, — и почувствовал мощный прилив возбуждения, ему даже стало неловко оттого, что прохожие могли заметить холм, нахально взбугрившийся около ширинки.
Портье проводил его понимающим взглядом: ну наконец-то, парень, сподобился…
Он не знал, как себя следует вести с ней. Последний раз он был с женщиной полтора месяца — а сейчас казалось, целую жизнь — назад, и то была женщина, которую он любил и которая его предала, а эту мулатку, тонкую и хрупкую, как веточка ивы, эту юную женщину с загадочными глазами и возбуждающими пухлыми губами он не любил и любить не мог, а хотел, как истосковавшийся после долгой зимы самец… Он подошел к ней и, не задавая никаких вопросов и не пытаясь даже завести с ней вежливый разговор «для разгона», грубовато положил ладони на ее упругий впалый живот, резко задрал платье, обнажив дыньки светло-коричневых грудей с темными большими кругами вокруг крупных сосков, припал к ним губами и стал жадно покрывать поцелуями ее шею, грудь и живот. Мулатка стояла неподвижно, не издавая ни звука, точно ждала чего-то. Степан опустился на корточки, стянул с широких костистых бедер белые трусики и, осторожно раздвинув пальцами заросли курчавых черных волос на треугольнике лобка, впился губами в розоватый гребешок…
Он услышал, как девушка издала полустон-полушепот, и этот легкий, как внезапный порыв ветра, звук раззадорил его еще больше. Стало ясно, что мулатке нравятся его ласки. Он поспешно стянул штаны и трусы и в порыве неодолимой, похоти повалил мулатку на пол и яростно, грубо вошел в ее горячее и уже влажное лоно. Неутоленная страсть вырвалась из его возбужденного тела почти сразу же, бурными толчками, причинив такую невыносимо сладкую боль, что он даже зарычал. Мулатка со стоном впилась ему в спину острыми ногтями и тесно сжала бедра, словно желая воспротивиться его вторжениям, тем еще обострив удовольствие. Это была опытная мастерица секса…
Выпроводив мулатку и дав ей чуть больше денег, чем она попросила, Степан вдруг подумал, что даже не узнал ее имени и не предложил прийти сюда через пару дней. Он прилег на постель и, закрыв глаза, стал вспоминать эти несколько потрясающих минут страсти, которые пережил с безымянной мулаткой. В конце концов он поймал себя на мысли, что никогда еще не испытывал столь полного сексуального удовольствия. И вдруг его сердце наполнилось какой-то необъяснимой радостью от того, что он оказался в этой далекой чужой стране, где все было в новинку: зной, житье в отеле, тяжелый физический труд бок о бок с полуграмотными неграми и даже эта молоденькая страстная мулатка… И впервые за все время своего «эмигрантства» Степан понял, что ему, по большому счету, повезло в жизни.
Выкладываясь до изнеможения на работе в порту, Юрьев тем не менее мало-помалу приглядывался к повседневной жизни большого африканского города, даже к тем нюансам, которые, казалось бы, его не касались. Он начал откладывать деньги — не представляя, с какой целью, а скорее так, на всякий случай. Лишь изредка выделяя какую-нибудь скромную сумму для покупки присмотренной на блошином рынке необходимой одежды, он экономил на всем остальном — на женщинах, питании, выпивке и куреве. Ему помогал старик Девятинский — то приглашал посидеть за бутылочкой рома, то угощал ужином в своей маленькой и опрятной, как он сам, квартирке. Старик жил вдвоем с супругой (та была местная, из бурской семьи, по-русски знала несколько слов, а мужа Федора называла Тео), детей у них не было, и порой Юрьев ловил на себе печальные взгляды старичков, от которых ему становилось неловко.
Он частенько подумывал о том, как прихотливо устроена оказалась его русская душа. Ни тоски по родным березкам, ни угрызений совести по поводу бегства из Союза, ни гордости за очередные успехи советской космонавтики он не испытывал. Вот о чем Юрьев по-настоящему тосковал, так это по оружию. Не хватало ему давно уже ставшего привычным ощущения своего превосходства и непобедимости, дарованного таким знакомым, таким родным, словно сросшимся с его правой рукой и ставшим продолжением правого глаза стволом.
Пистолет ему бы не помешал. Зачем — он себе не мог этого объяснить, но интуитивно понимал: со стволом в кармане будет надежнее и спокойнее. Освежив в памяти английский и овладев азами африкаанс, он мог чувствовать себя увереннее и на работе, и на улице, и в кабаке, и наедине с проституткой. Новый, во многом таинственный «западный мир» становился с каждой неделей его пребывания в Йоханнесбурге все понятней, но особой пользы пока что в этом для него не было.
Как-то старик Девятинский попросил Степана съездить в субботу на виноградник в семидесяти милях от Йоханнесбурга, где его знакомый немец гнал чудный рислинг. Это вино Федор Иванович в небольших количествах тайком продавал в своем баре завсегдатаям, беря себе всю выручку и не делясь с хозяином отеля. Степану надо было договориться о поставках молодого рислинга предстоящей осенью, потому что сам старик уже не имел сил для столь долгого путешествия, а телефона на винограднике у немца не было.
Первое путешествие на автобусе по стране не стало для Степана ни особенно интересным, ни слишком комфортным. Всю дорогу из пустыни мела пыльная буря, и красная пыль плотным слоем оседала на гудроне, окрашивала листву деревьев и ручьи в оранжевый цвет.
До места добрались затемно. Юрьев без сожаления покинул душный автобус, который тут же растворился в ночи, и оказался один на шоссе. Дальше до фермы нужно было около получаса топать пешком. Куда идти, он примерно знал, имея в кармане нарисованный Федором Ивановичем на салфетке план, но на всякий случай постоял с минуту, стараясь поточнее определить свои координаты, а потом пошел назад по пыльной дороге до развилки. В небе висела огромная белая луна.
На обочине, метрах в ста от автобусной остановки стоял древний английский джип с включенными фарами. Юрьев заметил, что в машине сидит один человек — значит, это не военный патруль, — и поэтому спокойно двинулся мимо, но его окликнули по-английски. Хлопнула дверца, и к нему подошел высокий сухощавый мужчина в светлом костюме.
— Доброй ночи, сэр! — учтиво поздоровался незнакомец.
— И вам того же, — несколько настороженно отозвался Юрьев. — Что вам угодно?
— Я вижу, вы не африканер, сэр, но тем лучше. Я торчу здесь уже два часа, у меня кончились сигареты, а курить хочется чертовски. Но я жду знакомого и отлучиться в поселок не могу. А эти чертовы африканеры даже не соизволят притормозить и поинтересоваться, что за беда стряслась с собратом по цвету кожи! — Под черной полоской усиков блеснула добродушная улыбка. Он явно был не местный, а иностранец, хотя по-английски говорил очень хорошо, почти без акцента. Скорее всего, француз, лет сорока — сорока пяти, определил Степан.
— «Лаки страйк» вас устроит? — предложил Юрьев, нашаривая в кармане мятую пачку. Он с некоторых пор предпочитал американские сигареты.
— Да, вполне. Благодарю вас, сэр.
Они закурили. Степану почему-то не хотелось покидать собеседника: чем-то он его заинтересовал, да к тому же и спешить ему было некуда — все равно возвращаться в Йоханнесбург предстояло только завтра днем.
— Могу я спросить, откуда вы родом? — затянувшись, вежливо поинтересовался незнакомец. — Судя по выговору, вы в стране недавно.
— Мне трудно теперь ответить, — насторожился Степан. — Родился я на чужбине, в лагере для перемещенных лиц… в Австрии. А родители из Латвии.
Незнакомец кивнул. Говорить было больше не о чем. Они распрощались, и Юрьев двинулся дальше по шоссе. У развилки, где ему надо было сворачивать направо, на грунтовую дорогу, тянущуюся к винограднику, он подумал, что стоило бы оставить французу всю пачку, и оглянулся. Француз стоял около своего джипа и курил.
