Нотариус Гумилев подмигнул на прощание и скрылся в коридоре. До слуха донесся хлопок закрываемой двери. Он действительно исчез из жизни так же быстро, как и появился.
Квартира опустела, погрузив в душную тишину. Ни шороха. Пластиковые окна скрывают все звуки мира. Заизолированные после ремонта стены напрочь отрезали от шума соседей. Хоть из пистолета пали, никто не услышит или примут за игры в «стрелялки».
И тишина…
Зажевал губу, рассматривая кучу банкнот на кровати и пистолет рядом. Мощно и смертоносно. В обоих случаях. Деньги и сила. Злато и булат, если по Пушкину.
Крик порвал заслон тишины:
— Господи, да что с этим делать-то?!
* * *
Два дня вычищал квартиру от грязи и пыли. Стало стыдно, что так запустил вверенные мне владения. Теперь в какую комнату не зайди, все — мои. И вещи кругом. Значит, я за них в ответе, хозяин поневоле.
Придётся брать на себя всю ответственность, хочу того или нет. Не тот пропал, кто в беду попал, а тот пропал, кто духом упал! Да и таксист правильно сказал: «Не потерять, но приумножить». Год назад, раскалывая дрова у деревенского дома, понятия не имел, что буду слушать армянских таксистов.
Пока перетряхивал и отбирал в стирку кипы белья, одежды, нашёл немало драгоценностей. Сейф, не сейф, а у русского человека что-то на уровне генов, вроде бы в самой крови прятать драгоценное в пододеяльниках, под матрасами, на дальних полочках, в мини-тайниках.
Заначки, кругом заначки.
Вскоре на кровати помимо купюр, бумаг и пистолета с обоймами, выросла горка злата-серебра и камушков. Не думаю, что Денис Львович всё это накупил любовницам и отказывался дарить. Скорее всего, от любимой жены осталось, а то и вовсе какое-нибудь бабушкино наследство.
Камушки красивые: бриллианты на свету играют, переливаются. Но они какие-то мёртвые. Не понимаю я в этих драгоценностях, больше глаз радуют синие, зелёные, жёлтые, красные цвета. Что же из них что? Так, синий, это аквамарин? Зелёный — изумруд? Значит, красный — рубин. Жёлтый — янтарь? Других и не знал. Откуда мне, деревеньщине, знать про драгоценные камни? Больше всего понравился рубин. Но не носить же мне серёжки с рубином. Можно одеть золотой перстень с изумрудом, этот наверняка был Денис Львовича. Отца… Но нет, отец у меня в жизни был один, он меня воспитал, поставил на ноги, научил жизни, второго назвать настоящим отцом не могу, пусть даже дал мне огромное наследство.
Да что со мной? Сдались мне эти драгоценности. На ту сумму, что лежит подле меня можно скупить половину ювелирного, а толку? Быстро потеряв интерес к кольцам, серьгам, кулонам, браслетам, заклёпкам, застёжкам, бусам, амулетам и всему прочему, чего не знал даже, как назвать, вернулся к уборке.
Богатство, роскошь. На кой всё, если нет главного — фотографий? Главное богатство у семьи — семья, каждый её член. А, перевернув вверх дном весь дом, я нашёл едва ли с десяток семейных снимков. Древних совсем — чёрно-белых. И только один цветной, с полной семьёй. Только он ещё тех времён, когда Антоху забирали с роддома.
На фото свёрток держит Денис Львович, одет неброско, по-простецки, как все в то время. Начало девяностых. Рядом сияющая жена. Сияет ярче солнца без всяких бриллиантов, изумрудов. Вот это фото — настоящая драгоценность, не зря нашёл в письменном столе Антона, рядом с кипой стихов. Раньше мне никогда не показывал. Стеснялся что слишком мелкий? Или стеснялся, что фотоальбоме должно быть чуть больше, чем одна фотография?
Всё, лирика пошла. Пора на прогулку. Пылью надышался.
Подобрав из Антошиного гардероба более-менее приемлемую одежду, по погоде, захватил тугую пачку рублёвых. Поразмыслив, запихал за пояс пистолет с полной обоймой. Хорошо запихал, чуть ли не в трусы. Дуло упёрлось в копчик. Гумилев — молодец, что показал, как пользоваться предохранителем. Одно дело в теории знать с рассказа отца, и другое уметь по жизни.
Да, я теперь мишень, так что лучше с пистолетом, чем без него, даже если придётся выстрелить. А выстрелить придётся — Михаилы Колчиковы должны зарыться мордой в землю. Один бил, второй рассказал, куда бить. Приговор ясен.
Я обещал. Я выполню. Но пока есть и другие обещания…
Улица. Мороз. Такси.
Мир видится немного в других тонах, когда в кармане хрустящая пачка и пояс оттягивает, едва ли не килограмм стали с рифлёной ручкой, полной бронебойных шариков. Не посадили бы ещё за этот сюрприз на поясе раньше времени.
Взгляд стал более уверенным, я почти перестал дёргаться. Ощутил… уверенность? Что-то вроде. Вдобавок ещё и ответственность. Едва ли не большую, чем за квартиру. К ношению холодного оружия ещё привыкнуть надо.
Понты нарезать не стал, достал деньги незаметно от таксиста. Пусть не раскрывает рта, узрев толщину пачки. На кой мне эти косые взгляды? Чтобы сразу пистолет следом доставать и говорить: «Куда пялишься? Отвяжись!»
Вышел на улицу под свежий мелкий снежок. Он сыпал неторопливо, и день был тёплым, без ветра. Дышалось полной грудью. Соскучился по кислороду.
Белое крошево засыпало большие буквы на торце трёхэтажного здания: «Издательство Очкарик». Ниже висела растяжка: «Мы издаём для книголюбов и ради библиофилов». Как раз то, что надо. Кем я вообще буду, если не издам стихи Антона?
Последний раз вздохнув полной грудью, твёрдо толкнул массивную дверь и вошёл через парадную.
— Куда? — Обронил старичок, не убирая газетки.
Почему в охране всегда пожилые люди? Нужна ли такая охрана вообще? Детей пугать? Он вряд ли и от меня отобьётся. Даю двести процентов, что обыскивать даже не вздумает.
— К редактору. Главному, — выпалил я.
— Творчество продавать?
— Творчество не продаётся. — Возразил я. — Просто его покупают.
— Третий этаж, налево, — понимающе кивнул старичок, не убирая газетки.
Система охраны пройдена.
Пробравшись по древним, обломленным годами ступенькам, я оказался в скрипящем коридоре. Третий этаж оказался деревянным и скрипел так, что казалось, плакал о нелёгкой судьбе. Выбирая наиболее скрипящее направление, я безошибочно пробрался к кабинету главного редактора.
В этом городе с издательствами худо. Главный редактор по возрасту годился в отцы Сталину. Скрип коридора его ничуть не смущал. Видимо по той простой причине, что он его не слышал, как впрочем, и тот факт, что я вошёл и стою на пороге в ожидании.
Постояв секунд пятнадцать на входе, я приблизился и сел напротив. Старик дремал, уткнувшись в томик «Капитала». Он почти свесил голову на грудь, но подбородок не касался шеи, зависнув в промежуточном положении где-то на середине.
— Слава Советскому Союзу! — Рявкнул я, перебирая в руках листы, словно перед выступлением.
Дед не подскочил, как ожидалось, лишь вяло приподнял голову. Тяжёлый взгляд из-под густых бровей прошёлся по мне вскользь, ушёл на портрет Ленина на стене у двери. Скрипучий, дремучий голос докатился тяжёлым басом, словно говорил могучий дуб или ржавый робот:
— Да ты хоть знаешь, что мы потеряли?
— Не знаю, и знать не хочу, — обрубил я и добавил. — Прошлое в прошлом. Я родился и вырос в России, а потому мне ваши фетиши [8] непонятны. Давайте о деле, как говорят в наших рыночных отношениях.
— Конечно, кто старое помянет — тому глаз вон, а кто забудет тому оба. Но что вы всё постоянно это о деле, деле, деле? Только и слышу каждый день, — вздохнул старик. — Ну, давай, читай.
Читать? Чего читать-то? Не я ж поэт. С другой стороны, поэту уже не до чтения, придётся мне. Набрав в грудь побольше затхлого кабинетного воздуха с примесью пыли, в три раза большей, чем у меня дома, я начал, едва не закашлявшись:
Что было с моим миром до меня?
То мне не зримо!
Остались лишь деяния моя,
Закрытые стеной эфира.
Я не могу тебе, мой друг, сказать,
Что было в прошлом.
Свершения, деяния моя —
Всё будет после.
— Любопытно, любопытно. — Хмыкнул старик. — И много у вас на это ушло?
— Чего ушло?
— Ну, даже не знаю. Времени, бумаги, мысли. Терпения, наконец.
— Это не у меня ушло, это у него ушло, и сам он ушёл, просто понимаете…
— Ушло и, слава богу, молодой человек. — Прервал, не дослушав, редактор. — Пусть идёт себе другой дорогой, а вы спортом займитесь.
Как говорится: «Мы ехали, ехали и, наконец, приехали».
Молча достал пачку, послюнявил палец и начал отсчитывать. И кому? Этому комуняке с мыслями о боге? Неправильный какой-то человек. Надо либо одно, либо другое. Если стоять одной ногой там, а другой там, то обязательно порвёшь штаны.
— Ты мне это дело брось! — Подскочил старик. — Буду я из-за тебя ещё позволять деревья рубить. Это ж сколько берёзок на такую чушь пойдёт.
Пулю ему вогнать в лобешник что ли? Никто и не заметит. Судя по пыли на полу, в кабинет этот заходит только он сам.
