— А как с хозяйством, с домом? Кто станет тут управляться? Развела полный двор скотины, теперь в кусты сигануть вздумала?
— Справлюсь, успею! То не твоя морока! — успокоила старика и спросила:
— Долго ж ты у Натальи квартировал в той Сосновке?
— Не у ней в избе, а в пристройке меня определили. Я ее сам довел до ума. Раней там летняя кухня была. Ну и сотворил из ней жилье всем на зависть и удивленье. Настоящий терем с резными ставнями, с петухом на трубе. Тараска как увидел, аж задохнулся, самому такое захотелось поиметь и зазвенел:
— Ишь, какой вострый! Контра недобитая! Даже у нас пригрелся, гад ползучий! Я вон кто есть, а в простой избе живу! Ентот себе и тут хорому сообразил! А ну, кыш мою хату выправлять! Сотвори и там красу почище этой. Не то гляди ж мне, в болото отселю!
— Я тож в долгу не остался. Не уважал, когда за горло брали и ответствовал, что опрежь всех обязан я наладить дом Натальи, где трое сирот живут. Я помнил, что приютила семья, делясь со мной скудным куском, и за то я их первостепенно отблагодарствовать должон. А уж остатних опосля, коли доживу, порадую. Но Тараска ождать не хотел и забазарил, поносить начал меня по всякому и пригрозил, коль нынче не возьмусь за ево избу, света белого не увижу и жизни не порадуюсь. Услыхал те угрозы, и взыграло ретивое. Уперси я и все на том. Ответствовал тому кабану, што коль грозит, не стану ево хату чинить, нехай живет там, как в свинячьем катухе! И взялся чинить дом Натальи. Так мне ее мальцы подсобляли с утра до ночи. А и сама хозяйка не сидела сложа руки, потом и соседи подошли, подмогать взялись. Так-то за месяц сообча из завалюхи дом сообразили. А Тараска все бесился. Даже милицию на меня натравил за самовольство. Брехал, что я делаю чево хочу, сам себе работу выбираю, власть не слухаюсь. И стребовал, чтоб за это увезли меня в тюрьму, потому как его, вождя деревни, последними словами поношу.
— И тебя увезли? — затаила дыханье Тонька.
— Мужуки защитили, окружили милицию и сказали, что я ничего худого не утворил, никого не забидел, а и мастеровой в своем деле. Таких беречь, но не забижать надобно. Показали дом Натальи, мою пристройку. Обсказали, мол Тараска размечтался для себя в хоромах жить, а наш Петрович не уломал его, не пошел к ему. Вот и посудите, кому наперед избу подправить требовалося, сиротам иль нашему кабану Тараске? Чево он лютует и выскакивает с себя? Не троньте человека, не забирайте от нас, он тут всей деревне нужон. Ну милиция всех слухала. А потом велела мне в сельсовет притить. Я и ввалился. Не ведал, што Тараска на меня набрехал. Указал на памятник Ленину, а ен, ну как во зло, весь снизу кобелями обоссаный, а на ту пору лютая стужа стояла. Ссаки рыжими сосульками все подножье обвешали, аж смотреть гадко, а Тараска на меня указал и звенит, что это моя работа, подбиваю деревенщину на смуту и глумлюсь над пождем. Милиция как услыхала, на меня вызверилась, и без вопросов в машину свою впихнули сапогами, и район повезли продолжать беседу. А уж говорили со мной полным составом. Врубали, не скупясь, оторвались от души все кому ни лень, — задрожали руки Петровича, будто в ознобе. Глаза посерели.
Ему вспомнилась мрачная, сырая камера, где гасли все звуки через толстенные стены, где умирала жизнь… Его там били так, что человек потерял счет времени, забыл о еде и сне. Он лежал на бетонном полу без сознанья и как избавления от мук просил себе смерть, но она не торопилась. И снова врезались в ребра сапоги, казалось, они били в самое сердце, какое, чуть помедлив, снова начинало стучать, биться. И тогда его начинали бить кулаками в зубы, виски. Кто колотил Петрович не видел лиц. Не было сил защищаться, даже стонать разучился, а удары сыпались тяжелым градом, не давая передышки.
До слуха иногда долетали какие-то слова, вопросы, он не понимал их смысла, не было сил понять их и ответить. Он знал, что жизнь бывает куда как хуже смерти. Не доходило лишь одно, за что так свирепо наказала его судьба.
— Готов! — услышал вдруг над самым ухом.
Человек хотел сказать, что он покуда жив, но чьи-то руки уже схватили его, поволокли за ноги из камеры, колотя головой по полу. Потом он вдруг увидел яркий свет. Он оказался во дворе, но в каком, где?
— Машина скоро придет, вывезет козла куда-нибудь в карьер. Там и скинет в яму. Пошли покуда покурим в коридоре, — услышал Петрович удаляющиеся шаги, вот хлопнула дверь, все стихло. Человек привстал на локте. Никого вокруг. Лишь большой двор, заметенный снегом, был так похож на пустой погост, где без крестов и памятников похоронили отпетых грешников.
— Ну я то еще живой! — сказал себе и, оглядевшись, подполз к ступеням, сел, соображал, как спасти душу, и увидел самосвал, въехавший во двор. Невольные слезы хлынули из глаз, до человека дошло, что это за ним приехали. Увидел двоих мужиков, выскочивших на крыльцо, они оторопело уставились на Петровича:
— Ты жив?
— Ну и дела! А я уже списал его!
— А что же теперь с ним будем делать?
— Начальству надо доложить. Пусть у него голова болит. Я не могу живого отправлять в карьер. Рука не поднимется, — сказал один из них.
— Давай его в коридор затащим. Пусть возле батареи посидит, согреется. Здесь он заживо замерзнет. Пока решат, куда его деть, нехай отдышится.
— А если слиняет?
— Ты глянь на него, на своих ногах стоять не может, куда такому бежать? Пусть в коридоре канает, там он весь на виду, — затащили человека внутрь, усадили на полу.
А вскоре к Петровичу подошел пожилой мужик в форме, при погонах со звездами. Заглянул в лицо и сказал удивленно:
— В самом деле живой! Крепкий орешек попался. Ну, что ж, на счастье иль на свою беду выжил, вернем тебя обратно в деревню. Жаль, что Тараса не стало, уж этот бы за тобой присмотрел…
Всю дорогу Петрович радовался, что не стало его мучителя в Сосновке. И неважно куда делся, умер или переехал из деревни в другое место, главное, больше не станет доставать душу. Он и не спросил о нем у милиционеров, вернувших его в Сосновку.
— Когда подъехали к сельсовету, и мне повелели выкатываться, я токмо вознамерился сползти, глядь, деревенские вкруг машины стоят и враз меня на руки взяли, отнесли в пристройку к Наталье. Всю неделю вкруг меня люд сбирался. Спрашивали, хто ж так измордовал? А нешто я про то ведал? Не докладываясь пиздили. Счастье, что не дозволил им Господь доконать навовсе! Дак вот бабы той деревни в неделю выходили. Всякими снадобьями, настоями, отварами, молитвами и заговорами лечили. Ни на минуту одного не оставили. Кормили, поили, парили в баньке, на русской печке — на горячей лежанке держали, короче, как родного смотрели.
— А куда подевался Тараска? — напомнила Тонька.
Старик плеснул себе из графина и, выпив, продолжил:
— Об ем доподлинно просказали, когда я вовсе окреп и уже сам до ветру ходил за избу, не держась за стенки. Сама Наталья поведала, что тот Тараска к ей лепился и намекал, ровно она по душе ему, лысому клещу. Ну, а баба не схотела с им порочиться. Блюла себя, берегла честь семьи. И никого к себе не подпускала.
— Даже тебя? — удивилась Тонька.
— Цыть, лохань немытая! Как могешь своево брехуна чесать об чистого человека? Энта женщина особливая! Поболе таких в свете, совсем иною была бы жизнь. Она умела беречь верность даже покойному мужу. А вот твоя бабка вместях с мамкой, едва меня приговорили к ссылке в Сибири, мигом в свою деревню сбегли и через газету от меня отреклись. Сказали, что не желают иметь со мной ничего общего и воротили девичьи фамилии. Мамка твоя тогда совсем малой была. С ее спросу нет. Зато бабка отчебучила, брехнув, что легше было б перенесть мою смерть, чем такой позор. Думала, что ее, такую сознательную, враз отхватят взамуж? Да просчиталась шалава, никому не надо и поныне! — хохотнул ехидно.
— А что мне деревенские? Ты скажи, куда Тараска подевался из деревни? — напомнила Тонька.
— Про это мне Наталья поведала. Потом и мужуки. Ен, клоп мороженый, послал деревенских в тайгу, каб они заготовили лес, чтоб самим дома строить. Ну пошли, куда деваться. Не хотелось за ослушание попасть как я в тюрьму. А на ту пору в тайге волков развелось полно. По холодам зверюги аж в деревню заскакивали ночами. Люди просили Тараску ождать в деревне крещенские, самые лютые морозы, но тот рогами уперся, норов свой выставил и повелел идти н лес. Куда деваться, пришлось слухать козла! Вот так согнал хряк безмозглый десяток мужуков в тайгу под самое Крещенье Господне, — вытер Петрович пот со лба и продолжил сипло:
