— Было ставим с мужиками новый дом для своих, деревенских, тот Алексей Фомич подвалит, глядит, как работаем, хвалит. Но люди уже не доверялись, ожглись на прежних и говорили:
— Мягко стелит, да жестко спать будет. Все оне пройдохи под себя гребут…
— Ну, а мне единая отрада, што тот Фомич не приставал и не обращал внимания. Навроде я и не дышу в Сосновке. Ну, как-то я и успокаиваться стал. Но вдруг тот Фомич уже под вечер подвалил ко мне и так тихо сказывает:
— А знаете, Василий Петрович, что я сегодня по радио услышал, Москва передала: Никита Сергеевич Хрущев умер.
— Я так обрадовался, што и скрыть не смог. Алексей Фомич так и сказал:
— Обидел он многих. Но будет ли лучше другой. Один человек политику не делает, за ним целое правительство. Так что на особые перемены рассчитывать не приходится никому…
— Понятно, что все мы ссыльные стали ждать от нового правительства реабилитаций. Но не дождались. Хочь и жалобы строчили всей деревней, и прошения о помиловании сочиняли жалостливые, ни единого ответа не получил нихто. Забили все на нас. Так-то вот и тянулось время. Заливало Сосновку наводненье в вешние паводки, заваливал снег в зимы наши дома вместе с трубами, мучались неделями люди без муки и соли, без сахару и мыла, все терпели. Рожали и помирали без радостев и жали. Вся жисть стала сплошной ссылкой. И в ей мы — вечные грешники, за все в ответе друг пред другом и собой. Казалось, жисть совсем остановилась. Но люд радовался, как только сменилась власть, в Сосновку перестали привозить новых ссыльных. А и милиция вместях с комиссиями уже не шарила по дворам и корытам. Хлеба стало вдоволь, бери сколь уволокешь, отменили ограниченья. И уже не принуждали людей сеять в полях кукурузу, ее ландышами прозвали на северах, потому как не вырастала она выше колена. А Хрущев грозился даже на луне посеять кукурузу! Отморозок психоватый! — сплюнул старик, послал вслед покойному забористый, просоленный мат.
— Как-то ни было тяжко нам в Сибири, люд ко всему привыкает и просит Бога не посылать на голову новых испытаний. А оне, как во зло, все сыпали на наши плечи градом. Летом, до глубокой осени мучили пожары. Нас гоняли их тушить. Сколь люду там загинуло уж и не счесть. Ведь всю деревню вывозили в горящую тайгу. Даже детва копошилась, подмогая взрослым, и задыхались в дыму насмерть. То дамбы ставили от паводков, а вода сносила и заливала всю деревню с головой, уносила дома вместях со скарбом, губила люд, скотину, припасы, не было спасенья от вешней воды никому в свете. Не поспевали продохнуть одну беду, за ней другая валилась на головы — эпидемии брюшного тифа, сибирской язвы. А энцефалит скольких свел на погост. Люди пужались выйти с дому, не зная, што ождет за порогом? А болезни уносили детву, и глохла Сосновка без дитячьих голосов и смеха. В кажной избе плач слышался, будто проклятье достало, единое на всех, — курил старик, глядя, как полыхают дрова в камине.
— Дедуль, только не серчай, но неужель за все годы, что ты жил в Сосновке, не заимел женщину? Иль не любил никого? Но все ж ты мужчина. Мне тоже пришлось хлебнуть горькое, но я свое урвала и родила Кольку. Нешто ты и вовсе без радостей дышал? — спросила Тонька, и Василий Петрович прищурился озорно, улыбнулся тихо и заговорил, смущаясь самого себя:
— Ты уже большая, чего таиться нынче? Все ж мужуком я был в те годы, и меня природа допекала. От ей куда денешься? Случалось, как прижмет в самый неподходящий момент, ну хоть волком от ей вой! Вот и тогда… Погнали нас с Анной на телятник молодняк спасать, его навовсе заливало. Куда тех телят девать, ума не приложим. Порешили перенести на чердак. Так-то я их ношу из клеток, Анна распределяет какого куда. Уже мало осталось, а вода уже в сапоги мне льет. Телят с воды вытаскивал и подавал Нюрке наверх. А оне тяжкие. Кой-как иных подымал на руки. Тут же последнего подал, Анка нагнулась и я увидел сиськи. А они у ней такие, аж голова кругом Пошла. Уж так мне энту женщину захотелось, што не мог с собой совладать. Она только поставила телка, я выскочил наверх, захлопнул люк и к бабе! Та очертенела, не ждала, а я и сам себе дивлюсь. Схватил Анку в охапку, завалил рядом с телком на сено, сорвал душегрейку, кохту, юбку на плечи задрал. Сам с портков выскочил. А тут телок, чтоб его блохи грызли, в самое ухо замычал нежданно, негаданно. Анка испугалась, а я моментом воспользовался. И взял ее целиком. Баба растерялась, сталкивает, мол, мужика имею, зачем лезешь? А я ей в ответ:
— Хто ведает, может живыми не вылезем отсель, захлебнемся вместе с телками и на том свете нечего станет вспомнить, — сам уж давно свое делаю. Баба лишь поначалу брыкалася, опосля смирной стала. Потом и вовсе разошлася, всего обласкала, как родного. А к ночи вода перестала прибывать, хотя дошла пошти до чердака. Выглянул я наружу и понял, што и завтра к нам не доберутся. И всю ту ночь мы с Анькой куролесили, словно в семнадцать оба воротились. Как хорошо нам было вместе, как никогда. Уж отвели душу, что еще скажешь? Когда через два дня вода ушла, и мы вылезли с чердака, нам так не хотелось разлучаться. Мне никогда в жизни не было так здорово с женщиной, как тогда, с Анной. Много годов с той поры минуло, а я и доселе забыть не могу, — признался Петрович.
— А чего вместе не остались?
— Семья у ней имелась. Мужик и дети. Меж ими встревать не посмел.
— Всего одна баба за все годы? Скучно жил.
— Хватало их. Но эта особливо помнилась.
— Вы с нею потом озорничали?
— Не-ет, не привелось. Анка баба семейная! Зато с Веркой вовсе чудное приключилось. Под Троицу она пошла на речку белье полоскать. Полную корзину приволокла. Ну и стоит на мостках раком. Тут и меня поднесло, вздумал рыбу на уху наловить. Сижу себе на берегу, а глазами на Верку, у ней подол задрался, а там все наружи. Не ждала баба никого. Я ж тут как тут. Схватил и поволок в кусты. Верка со страху в нечистого поверила. Мне того и надо, баба не враз врубилась, когда поняла, уж поздно было. Потом на сенокосе увидал спящую под скирдой Нинку. Она спросонок не враз меня признала. Ну да малость рожу поцарапала. Мужуки долго допытывались, где кошку на лугу приловил и чья она? Но не выдал ни себя, ни бабу. К ей, одиночке, и опосля ночами иногда заходил. Ее и себя ублажал, а чуть светало, убегал задворками и огородами, чтоб никто не приметил и не злословил нас.
— А чего не женился на ней?
— На што? Бабы хороши в полюбовницах. Тогда они — цветы! Как токмо в жены пролезет, мигом крапивой становится. Живи с ней под боком весь век! На кой такая беда. У меня уж твоя бабка в примерах имелась. Заводить такую ж, нет, не хотел. Я на сибе не забиделся.
— Дедунь, а ты кого-нибудь из женщин любил?
— Само собой. Как без того?
— А она жива?
— Того не ведаю.
— Она тебя любила?
Петрович закашлялся. Ответил не сразу:
— Да хто про то доподлинно ведает? Сказывала, будто люб ей был на то времечко. Да что с ней взять? Навовсе молодая она была та Настенька. Юная и уж шибко пригожая. Робели перед ней даже самые смелые парни. Она со всех, словно небесная роза в человечьем саду жила. Ни с кем не гуляла, никого не замечала и не видела. Я робел пред ней. Ну хто пред той девкой был, поганый ссыльник. Потому молчал мой языку. Вот так и ходили все вкруг да около Насти. Я, понятное дело, ни на што не надеялся и страдал молча, в стороне. А тут Купала наступил. И собралися все деревенские на речке. Водой друг друга обливают, смывают все хвори и беды, здоровья желают, удач, счастья и достатка в домах. Все с молитвой, песнями, чинно. Конечно и молодые рядом. Одни через костры сигают парами, взявшись за руки. Бесов с себя сгоняют, всякие хвори и сглаз, привороты и неудачи в огне костров палют. Там верили, коль парень с девицей, взявшись за руки, пересигнули костер, то и в жизни все тяжкое одолеют, жить станут дружно и хорошо. Ну, а девки плели венки из цветов, кидали их в реку. Иные на те венки свечи ставили и отпускали в воду. Желанья всякие загадывали, коль поплывет венок по реке ровнехонько, жить с милым долго и светло. Но а если потонет венок, готовься к погибели. До следущей Купалы уж не дожить. Ворожили в тот день в каждом доме. Оно и понятно, люд при тяжкой жизни любит сказку, с ей беду легше пережить. Все верили, что завтра жить светлей будет. Так-то вот и я к реке пришел. Вздумал серед люду свою душу отогреть. Мине, понятное дело, враз водой облили. С макушки до пяток мокрей рыбы сделалси. Все вкруг хохочут, радуются, поют и пляшут. Я тож в стороне не остался и в общий хоровод встал. Настеньку враз узрел. Она в тот год впервой на Купалу к реке появилась. Опрежь не приходила. Я, как увидал ее, все внутри, ровно костром, опалило. Ну, до чего хороша девка, глаз не отвесть. Сущая лебедушка. Я супротив ней, как индюх щипаный, на себя аж смотреть гадко сделалось. А Настенька узрела меня, встала рядом в хороводе и взяла за руку. Я сибе не поверил, подумал, что сплю и сон вижу. А девка смеется о бок, поет, пляшет. Тут же сердце заходится. Сам в жисть не насмелился б подойти к ней. Ну, вот так-то пляшем, да вдруг парни с девками а громадный кострище запалили и давай скрозь огонь прыгать парно. Тут и до нас черед дошел. Я и затормозился. Куда с моим суконным рылом на Настю рассчитывать? А девица поворотилась ко мне, протянула руку и сказывает:
