На третью ночь, пересилив страх, Сильвин, не снимая своих огромных тапочек — двух дружелюбных плюшевых поросят, подаренных Мармеладкой, — тайно проник через внутренние двери в основное здание и отправился по нему путешествовать.
В доме было безмятежно, призрачно струилась синяя коридорная подсветка, воздух напоминал вату и имел облепиховый привкус. Под осторожными шагами безмолвствовала свежая паркетная доска, раскаленные батареи обдавали тугим жаром, снаружи ритмично барабанил по окнам одичавший дождь.
Везде пахло Германом и его вассалами, но Сильвин со своим могиканским чутьем легко различал, где есть люди, и старался обходить опасные места. Впрочем, в доме все спали, и однажды он осмелился пройти мимо дремлющего на стуле охранника, правда, едва не вскрикнул, когда тот во сне уронил с колена руку.
Одни двери оказались запертыми, за другими открывались широкие помещения: парадные холлы, гостиные, спальни, переговорные комнаты, тренажерные залы, кухни. Причудливой формы бассейн со светящейся водой накрывала монументальная роспись на сводчатом потолке: райские сады тянутся плодовыми кронами к облачкам, из-за которых игриво выглядывают ангелы. На втором этаже Сильвина поразил грандиозный кабинет с креслом-троном во главе длинного стола и картиной во всю стену, на которой изображен Герман на боевом коне в военном, обмундировании начала XIX века, посылающий в сражение полки. Сильвин узнал этот сюжет — на оригинале кисти известного живописца был изображен сам Наполеон.
Во всех интерьерах чувствовалась попытка архитектора, который перестраивал здание, сохранить индивидуальность особняка. Но ему, очевидно, не удалось преодолеть варварское отношение к истории варяга, завладевшего памятником старины. Стилевая вакханалия размашисто разгуливала по помещениям — где внедрялась отдельными плевками, где рубила сплеча, не оставляя живого места. Это был восторженный гимн солдафонству, безвкусице и параноидальному нарциссизму.
Уже закончив осмотр и повернув назад, Сильвин заметил неприметную дверь, из-под которой подтанцовывал слабый свет. Что-то ему подсказывало: пора удалиться к себе во флигель, ведь он удовлетворил свое любопытство, но неведомая сила заставила приоткрыть дверь и на цыпочках войти. Сильвин оказался в небольшом техническом помещении, где несколько мониторов, помигивая, транслировали неразборчивое изображение. На одних экранах картинка неспешно двигалась, скользя за поворотом видеокамеры, потом сменялась на другую (ажурные въездные ворота, копьевидная кромка забора, дымка парной ночи и намокшие заросли кустов), на других неподвижно стояла, передавая тусклую обстановку задраенных комнат. Посреди помещения с мониторами скучало вращающееся пластмассовое кресло, а на офисном столе лежала зачитанная спортивная газета с кофейным кружком из-под чашки.
Сильвин пугливо оглянулся, он ясно почувствовал — где-то рядом находится бодрствующий человек. Впрочем, полагая, что у него есть немного времени, он шагнул вперед и сунул нос в мониторы. Сначала ничего необычного он не заметил — он уже понял, что резиденция Германа охраняется, как секретный военный объект, для которого система видеонаблюдения — самое обычное дело. Но тут он заметил экран, поделенный разными изображениями на четыре части, и вдруг узнал свое новое жилище: вот мягкое кресло, на котором он полюбил сидеть, поджав ноги, вот кровать, окна и двери; а вот тусклое изображение очерчивает ванную комнату, где он по нескольку раз в день отдает дань своим гигиеническим и естественным потребностям. Сильвин испытал гигантский стыд, представив, что некие наблюдатели, пьющие кофе и читающие спортивные газеты, видели все, и не только как он раздевается, справляет нужду или разглядывает собственные фекалии, прежде чем их смыть (что, впрочем, тоже довольно неприятно), но и то, в чем ему сложно признаться даже самому себе — некоем гадком пристрастии, появившемся вскоре после того, как он познал любовь с Мармеладкой. И Сильвин, холодея, представил, как один из крестоносцев Германа — игольчатая стрижка, неохватная шея, бронзовый лоб — поднимает илистые глаза от газеты, замечает отвратительного в своей наготе Сильвина под душем, конвульсивно дергающего рукой, и гнусно скалится, радуясь, что застал своего подопечного за столь мерзким занятием.
За стеной, опорожняясь, заурчал сливной бачок. Только сейчас Сильвин заметил дверь туалета и в ту же секунду вылетел вон, едва не свалив кресло.
Этой ночью Сильвин долго ворочался в кровати, не в силах уснуть, а когда уснул, вдруг очутился голый, волосатый, на четвереньках в клетке, установленной на самом видном месте в городском зоопарке. Дети, не замечая его тоскливых глаз, просовывали ему между прутьями конфеты и недоеденные булочки, а он, вместо благодарности, забился в угол и время от времени скалился, отгоняя от клетки самых назойливых ребятишек. Он думал о далеких полях и лесах, наполненных запахом родины и свободы, которые он никогда не видел, но из которых он, несомненно, был родом.
«БуреВестник», «Волшебник Изумрудного города»
Продолжая серию публикаций о преступных кланах, промышляющих на территории нашего города, не могу вновь не упомянуть о группировке бывших военных-спецназовцев, которую возглавляет небезызвестный отставной офицер. (Во избежание судебных издержек ведь бюджет нашей газеты несравним с официальными и, тем более, теневыми оборотами новоиспеченного мафиози — пока не буду упоминать его настоящего имени). Действуя в лучших традициях «Коза ностра», то есть под прикрытием многочисленных «юридических лиц» и, естественно, не без поддержки высокопоставленных чиновников, вышеупомянутый Офицер (будем пока именовать его так) за короткое время добился поразительного успеха. Фортуна, которая вдохновенно аккомпанирует всем его начинаниям, словно обкурилась некачественной дурью. Ведь заурядная личность Офицера — а по нашим данным, он обладает весьма низким уровнем интеллекта и к тому же страдает алкоголизмом — никак не вяжется с его ошеломляющими финансовыми достижениями.
Каким образом он это делает? В условиях жесточайшей экономической конкуренции и в плотном окружении давно мечтающих расправиться с ним преступных тяжеловесов? Такое ощущение, что на него работает, по меньшей мере, какой-то влиятельный чародей. А может, он сам чернокнижник? Но поскольку время волшебников, волшебных палочек, всяческого колдовства, увы, давно миновало, нам не остается ничего другого, как сделать одно здравое предположение. Поразительное несоответствие между положением Офицера и его личностными способностями говорит только об одном: многоуважаемый делец — всего лишь чей-то наемный легионер. Наступит время и мы узнаем, кто за ним стоит, какие властители мира сего. Однако, боюсь, это открытие привнесет в наши умы еще большую смуту!..
Сантьяго Грин-Грим
Вскоре у Сильвина появилась новая привычка: рыдать по ночам. С утра до вечера, позируя перед скрытыми видеокамерами, о существовании которых он теперь знал, и радуясь, что его теперь невозможно подловить на чем-то сугубо личном, он в то же время больше всего на свете опасался того, что они раскусят его, и поэтому каждую секунду добросовестно пытался придать своему поведению безмятежную естественность, свойственную ничего не подозревающему человеку. Чем больше он об этом думал, контролируя каждый свой вздох, тем хуже у него это получалось. Он разыгрывал перед бдительными глазками, спрятанными в стенах, репризы, сценки и целые спектакли, и оставался доволен собой, полагая, что ловко дурачит невидимых наблюдателей, но не замечал, что его ноги при ходьбе напоминают карнавальные ходули, а руки машут несообразно шагу, что переодевается он с таким целомудренным стеснением, будто делает это перед зрительным залом, что сидит нелепой закорючкой, точно скованный пудовыми цепями, а ест словно на официальном приеме у мэра Сильфона.
Чем дольше это продолжалось, тем хуже становилось состояние Сильвина. Однажды он улыбнулся зеркалу, но в ответ, вместо привычной моськи, увидел незнакомую отвратительную гримасу — гуляш из самых противоречивых чувств, которые посещают лицо человека. Это его сильно напугало. Весь следующий день он никак не мог понять, куда ему деть руки, которые вдруг стали лишними и нелепо болтались сами по себе, иногда выделывая бессмысленные кульбиты. Спустя неделю, выйдя в парк, он вдруг забыл, как дышать, и едва не задохнулся…
И вот по происшествии десятка дней, когда после очередного тяжелого представления, длившегося целый день, он выключил свет и доковылял до постели — негнущийся, измельченный, почти утративший физическую связь с материальным миром, и накрылся с головой одеялом, вдруг слезы засочились из глаз. Следующей ночью все повторилось, однако когда Сильвин вспомнил о Мармеладке, к слезам присоединились рыдания, которые пришлось приглушить подушкой, ибо не было уверенности, что во флигеле нет микрофонов. Вскоре он заметил, что это его необычайно успокаивает и расслабляет, и стал поощрять свою новую привычку.
