— Ты единственный человек, которому я могу доверять. Остальные спят и видят, как бы сожрать меня и самим занять мое место. Если бы «взломщики» оказались в квартире, я бы не просил об этой услуге. Но боюсь, дело обстоит хуже, чем мне казалось. Я уважаю тебя и ту работу, которую ты выполняешь, однако сейчас у меня нет иного выхода. Считай это личным одолжением.
По едва заметным паузам между словами можно было понять, насколько тяжело дается Сергею Борисовичу эта просьба.
— Ладно. — Призрак кивнул, хотя и с неохотой.
— Я у тебя в долгу, — улыбнулся сухо мафиозо.
Он не любил одолжений. Вспоминал слова героя одного фильма: «Одолжения убьют тебя быстрее пули». Но сейчас ему приходилось одалживаться. Ведь от этого могла зависеть его жизнь.
«Это последнее, что я делаю, — подумал Сергей Борисович. — Перед Богом клянусь, последнее. Всё. Устал. Нужно уходить. Обессилевший хищник — не хищник. Он — добыча. Жертва».
В его мире всё менялось с нереальной, калейдоскопической скоростью. Короли за несколько часов опускались до пешек, а пешки вырастали в ферзей.
«Уходить. Уходить, пока не нашёлся кто-то очень молодой и очень решительный», — размышлял Сергей Борисович, пока они спускались к машине. Настолько решительный, что отважится нажать на курок, поставив жирную кровавую точку в его карьере. В карьере и в жизни. У него практически не осталось сил для драки. Жизненных сил много, да. Но для драки одних сил маловато. Необходима жажда жизни. Кипящая, как кровь, наполняющая душу бурлящим воинственным кличем, а мышцы силой. А еще нужна непоколебимая вера в собственное бессмертие, звериная интуиция и беспредельная, тупая жестокость. Жажды жизни в нём уже нет. И остальных качеств нет тоже. Куда тут тягаться с молодыми. Зато у него есть гора грехов за душой и жажда покоя. А покой стоит дорого. Покой нынче в дефиците. Проходя мимо, Сергей Борисович кивнул консьержке, вышел на улицу и остановился, задрав голову вверх. Амбал думал, что шеф разглядывает окна, а Сергей Борисович смотрел на небо. Высокое, солнечное, абсолютно не похожее на то, под которым он жил всю жизнь.
«Вечер, как и весь день, был сумасшедшим. Первым наведался Димка. Вошел, стянул туфли, сунул ноги в тапочки и пошлепал в комнату, на ходу раскрывая свой облезлый отечественный „дипломат“.
— Старик, — вещал он громко, — я всех осмотрел, старик. Твоя хата последняя.
— Хочешь пива? — вяло полюбопытствовал я.
— Это всегда пожалуйста, — ответил он, расхаживая по комнате с коробочкой сканера в одной руке и какой-то железной штуковиной в другой. — А ты чего такой хмурый? Хандра напала? Сделай гимнастику йогов. Позу „лотоса“ умеешь? Не умеешь? Могу научить. Садишься на пятую точку и складываешь ноги, так, знаешь, вроде по-турецки, но только не по-турецки, а ступни на бёдра. Спину выпрямляешь, руки на колени и сидишь себе, созерцаешь. Пять минут так релаксируешь — и ты уже другой человек.
Я ничего не понял. Кого созерцаешь, куда ноги… И если через пять минут это буду уже вроде бы и не я, а какой-то другой человек, то на фига мне все это нужно? Уцепился за подлокотники кресла, как утопающий за спасательный круг, и полез, полез вверх, к кислороду, кухне и пиву. Настроение у меня, честно говоря, было омерзительное. Во всяком случае, экспериментировать с позой „лотоса“, равно как и с любыми другими позами, я не собирался.
Пошлёпал в кухню, шелестя драными тапочками по линолеуму. Открыл холодильник, достал бутылку Димке и бутылку себе, сковырнул пробки. Борисычевские баксы лежали грудой на кухонном столе вперемешку с отменными помидорами, мягкими огурцами и чахлой зеленью. Думал я салат сообразить, но руки так и не дошли. После пива, что ли? Прикинув в уме, нетвердо сграбастал пять пачек и поплёлся в комнату. Честно говоря, плевать мне к этому моменту было и на подслушивающие устройства, и на Борисыча, и на деньги, и вообще на всё. Нагрузился я основательно и пребывал в дешевой мрачной эйфории из разряда: „а-ну-идяге-ка-гады-сюда-никого-не-боюсь-и-морды-вам-всем-пхас-набью“, Гады упрямо не приходили, а пиво тем временем заканчивалось, и от этого настроение портилось катастрофически. Можно было бы, конечно, сходить в палатку за добавкой, но идти на улицу не хотелось даже больше, чем трезветь.
Отхлёбывая пиво, я вплыл в комнату, совсем как челн в известной песне про Стеньку Разина. Швырнул деньги на диван, словно княжну за борт, и рухнул в кресло. Протянул Димке бутылку.
— Нашёл чего-нибудь?
— Чисто. И у ребят чисто. И у тебя тоже чисто. Правда, я в остальных местах еще не смотрел, — сказал он ж приземлился рядышком на диван. Точнее, на деньги,
— Между прочим, у тебя под задницей, пятьдесят тысяч долларов, — сообщил я лениво.
— Здорово, — отреагировал Димыч и глотнул из горлышка.
— Дальше можешь не стараться. Если у ребят ничего не нашёл, то и у меня не найдёшь. „Жучки“ либо слишком хорошо спрятаны, либо их нет вовсе. В моём несчастном совмещенном санузле можешь не рыться. Конечно, — пробило меня на пошлый юмор, — может, им и интересно послушать, как я… того-этого, но не настолько, чтобы ставить „жучок“ в сортир. — Димыч заржал довольно и глотнул ещё пива. — Кстати, деньги — твой гонорар за работу. Забирай и уматывай.
— Куда? — поинтересовался он.
— Откуда мне знать? Хоть к чертовой бабушке. Меня это не волнует. Как сказал наш любимый Стасик, мы теперь каждый сам за себя. Он, между прочим, уже отчалил.
Скажу вам честно: вот это-то „сам за себя“ меня и грызло. И ещё как. Хуже, чем приблудная собака обглоданную кость.
— Я думал, мы одна команда, — неожиданно серьёзно произнёс Димыч, почему-то глядя в бутылку.
Тут в моем затуманенном пивом мозгу и всплыло: „Истина в вине“. Пётр сказал сегодня утром. Вообще это еще до него один мудрый старик говорил, но сегодня — он. А вспомнилось мне это потому, что понял: г…о я, а не руководитель. Правильно всё Петька сказал. И сам вляпался, и ребят под монастырь подвёл. При нём бы не разбежались небось. Выпутывались бы вместе, а тут…
* * *
Что? Да я и не плачусь. Просто подпёрло под горло как-то вдруг.
* * *
— Я тоже думал, — ответил я, но в бутылку заглядывать не стал. Истина-то в вине, а не в пиве.
Димыч приподнялся, сгреб деньги, посмотрел на них, словно никогда долларов в руках не держал, и хмыкнул неопределенно:
— М-да. И что теперь?
— Прячься. Беги и прячься. Может быть, не найдут.
— А ты как? — спросил он.
— А я не побегу. Пока. Вдруг искать никто и не будет? Чего суетиться-то раньше времени?
Это во мне хмель дурной заговорил. Я вообще стараюсь без нужды на рожон не лезть, но тут алкоголь в крови взыграл. Тварь я дрожащая или право имею, а? Глупо, конечно. Не хватало еще подбочениться, грудь выпятить и заорать на всю ивановскую: „Всех победю!“ Однако разозлился я прилично. Честно.
— Ну и я тогда не побегу, — заявил решительно Дима и отпил пивка.
Странно, он вроде бы всего одну бутылку опорожнить успел, а тоже на подвиги потянуло.
— Как хочешь.
— А Олег где?
— Дома, наверное. Где же ему еще быть.
— Он тоже не бежит?
— Нет. Олежку нашего, сам знаешь, как ежа, голой задницей не напугаешь.
— Понятно. — Димыч заметно приободрился. Похоже, он всё ещё верил в „свою команду“. — Валерка в больнице?
— Сюда едет, К Петру Борисыч своих костоломов приставил.
— Угу. — Димка мотнул головой, докончил бутылку и деловито поинтересовался: — Еще пиво есть? Я, пожалуй, у тебя ночевать останусь.
Он не слишком стеснительный парень, наш Димыч. Хотя, может, это и к лучшему. Вдвоём веселее. И, сказать по правде, не так боязно.
— Оставайся, — радушно согласился я. — За пивом сбегаешь.
— Запросто, — вскинулся он радостно. — Рубли есть?
— Баксов завались, а с рублями туго.
— А-а-а, и хрен с ними! — весело завопил Димыч. — Стольник разменяю. Я сення богатый.
Прикончили две последние бутылки и начали собираться. Полчаса искали авоську, потому как пришли к единодушному мнению, что у пакета непременно оборвутся ручки. Авоськи — разухабистая шутка юморной советской масспромышленности — давно перевелись как вид. Но в нас уже жила непоколебимо-пролетарская уверенность, что где-то в неисследованных недрах моей квартиры чудом должна была уцелеть хотя бы одна. Мы рылись ожесточенно в шкафах и даже заглянули под диван. Авоську не нашли. Зато нашли громадную сумку, в которой я таскал с рынка картофель. Она оказалась грязной. Пришлось Димычу идти с пакетом.
Вытащив из пачки стодолларовых купюр одну, он протопал к двери и снял с вешалки мой плащ.
— Бутылки по карманам распихаю, — пояснил деловито. — Пакет целее будет.
— Надевай, — не вполне трезво согласился я.
Димыч натянул плащ, сделал мне ручкой и скрылся за дверью».
