неизвестно еще, чем кончится.
Зазвенел внутренний телефон. Гаевский снял трубку. В ней зажурчал слышный даже с моего места голос секретарши.
– Пусть заходят, – кивнул Гаевский.
Вошел Грац со своим заместителем и правой рукой, младшим лейтенантом Опанасенко. Оба в форме, как на парад. У начальника следственной группы под мышкой толстая папка с документами.
– На подпись, товарищ майор, – воодушевленно воскликнул Грац и шмыгнул носом. – Срочно.
– Срочно так срочно. Сейчас закончим с товарищем Ремизовым.
По его приглашающему жесту посетители расселись на стульях вдоль стенки, выпрямив спины – позы дисциплинированно-подобострастные.
Гаевский пролистал документы агентурного дела. Поставил где надо свои закорючки.
– Тут кандидат во вредители нарисовался. Такой Кирияк на «Дизеле». Не слышал? – повернулся он к Грацу. – Говорят, котел в прошлом году подорвал и дальше взрывы планирует.
Я едва не вспылил. О чем он думает, черти его дери! Вот так расшифровать фигуранта, даже перед своими сотрудниками, но которые занимаются другими делами! Как бы нет тайн от товарищей по оружию?
– Слышал, – вдруг объявил Грац. – Комсомолец активный. Давал полезные показания на подозреваемых. Вот не чую в нем врага. А на врага у меня нюх ого-го.
– Враги не пахнут, как и деньги, – хмыкнул начальник УНКВД. – Ладно, поглядим, посмотрим.
Отодвинул ко мне документы, намекая, что разговор закончен. И кивнул на кипу следственных бумаг:
– Ну, чего вы тут мне принесли?
Я вышел и, спускаясь по лестнице, зло процедил под нос:
– Агроном, леший его задери!
Какие-то нехорошие чувства меня терзали…
Свершилось! Выборы в Верховный Совет РСФСР прошли! Победил, понятное дело, со стопроцентным результатом сталинский блок. Других и не было.
Перед этим в Управлении и на местах мы отложили все дела в сторону. Дневали и ночевали на работе. Перекрывали город, избирательные участки, агитационные пункты. Главное – не допустить чрезвычайных происшествий.
Особенно меня беспокоил «Пролетарский дизель». Если и правда враг планирует там теракт, то вполне может приурочить его к выборам. Это какой плевок в лицо всему народу! И отвечать нам бы пришлось по всей строгости.
Поэтому на «Дизель» я мобилизовал всю общественность, агентуру, отправил туда сотрудников госбезопасности и милиции в гражданской одежде и в форме, чтобы муха не пролетела на территорию. Поднял весь ВОХР.
И все прошло как по маслу. Ни единого серьезного чрезвычайного происшествия по области. Правда, были факты антисоветской агитации, больше по глупости, но встречались и по вполне злому умыслу.
Передо мной на столе лежала расширенная справка из аналитического отдела.
«Затурский район. На избирательном участке сорван митинг избирателей по причине того, что председатель колхоза и два бригадира напились пьяными…
Фабричный район. Членом избирательной комиссии оказался исключенный из ВКП(б) за развал колхоза Иванов. А в соседнем избирательном участке членом избирательной комиссии был сын крупного кулака…
Отмечены факты антисоветской пропаганды при массовых скоплениях народа.
Октябрьский район. «Не зря умные люди говорят, что все равно капиталисты победят большевиков. Царство капитала в Советском Союзе воскреснет. Капитализм – это сила непобедимая, и большевикам его не победить». (Колхозник колхоза «Красный трактор» Абрамов. Дано указание на арест.)
Пролетарский район. «Хорошо было бы, если бы праздники были почаще, а если бы умер Сталин, то мы праздновали бы целый год, а когда бы умерли и остальные – Молотов, Каганович, Ежов, то тогда зажили бы вовсю еще лучше». (Колхозница Анискина – арестована.)
Роговской район. «Эта власть не наша и мы за нее голосовать не должны. Пусть голосуют те, кому она нужна, а мы и без советской власти обойдемся». (Сорокин – активный белогвардеец. Дано указание на арест.)»
Были мелкие выходки по линии общественного порядка. Народ в основной массе воспринял выборы как праздник. И усугублял спиртное по такому поводу вдумчиво и много.
Через день после окончания выборной суеты меня личным звонком вызвал Гаевский.
Когда я вошел к нему в кабинет, он поднялся с места, крепко пожал мне руку. Он находился во вполне оптимистичном состоянии духа. То, что выборы прошли гладко, его воодушевило. Он даже предложил мне подать списки на награждение отличившихся сотрудников.
Потом кивнул на папку:
– Вот нужные бумаги. Выпускаем ваш аэроклуб.
– Спасибо, – только и нашелся я что ответить. В горле как-то свело. И дыхание сперло.
– Вы проявили бдительность и принципиальность. Наша позиция поддержана обкомом. Только вот один момент есть.
– Какой?
– Придется привлекать к ответственности заведомо ложных доносчиков, – согнал улыбку Гаевский. – Спросить их, как это они военлета, которому сам Сталин награду вручал, оболгали.
– Ну, это мы запросто.
– Так что выпускайте.
– А не лучше Грацу? Кто посадил, тот пусть и выпускает.
– Ермолай Платонович, ну не горячитесь и не кипятитесь. Поймите, у Граца своя работа. Не менее тяжелая. И он не волшебник. Может иногда и ошибаться. Но не ошибается тот, кто ничего не делает.
Спорить я не стал. Не время и не место.
Все, аудиенция завершена.
Мне было тягостно лично идти вызволять из узилища Летчика. Что-то было в этом театральное и вместе с тем неприятно-колючее. И я просто боялся смотреть в глаза старому другу. Все же моя организация чуть было не поставила его к стенке. Какие чувства он должен испытывать ко мне теперь?
Но ничего не поделаешь. Зашел я к нему в одиночную камеру – тесную, даже плечам узко. И глухо произнес:
– Разобрались, Всеслав Никитич. Невиновен. Собирайся.
Летчик недоверчиво посмотрел на меня. Глаза у него были тусклые, круглые щеки опали, даже усы поникли.
– Все же ты вступился за меня, Ермолай. Хотя и просил тебя не делать этого, – грустно произнес он.
– Второго секретаря Белобородько и твоих курсантов-комсомольцев, что письмо Калинину написали, благодари. Если бы не они…
– Да ладно, Ермолай. Я чувствую, это ты. Спасибо. – Он порывисто обнял меня. – Значит, правду я тебе про сердце говорил. Есть оно у тебя.
Он сложил в мешок свой нехитрый скарб. И мы вышли из здания УНКВД.
– Моя машина тебя добросит до дома, – кивнул я на стоящую перед ступенями здания УНКВД «эмку».
– До какого дома, Ермолай! – до того мертвенный голос Соболева взорвался оживлением. – Мне в аэроклуб надо! Гляну, не растащили ли на сувениры мои самолеты!
Я невольно улыбнулся. В этом весь Летчик. Только что балансировал на самой границе смерти, ощутил на себе несправедливость и грязные поклепы. Но для него это в прошлом, и обид не держит. Времени и сил на обиды у него нет. Потому что у него есть самолеты и его курсанты. И есть сам смысл и суть существования – Россия-матушка, которую он присягнул защищать и теперь делает это, готовя воздушный щит от любого врага…
