Обхохочешься, действительно! Здравомыс-дяший читатель наверняка поморщится и скажет: «У страха глаза велики, а ноги быстры» или что-нибудь не менее мудрое, но что еще мне оставалось предположить?! Ствол, орудие преступления — единственная железная улика! — судя по всему, до сих пор находился в руках у Василиваныча. А убийство Шамиля действительно могло бы сойти ему с рук, настолько диким и непредставимым оно было в принципе, если б он не запсиховал, наткнувшись на нас с Гарриком на «Морфизпри-боре» на Шпалерной. И то, что он шлепнул токаря из того же револьвера, являлось доказательством, что второго ствола у него не было. Да и откуда, собственно! Я ведь сам вооружил его, как Гайдар — Чечню!
Апеллировать к правам человека показалось мне неуместным. Я шагнул вперед.
— Пушку! Выкинь револьвер! — завизжал Василиваныч.
Послышался грохот, и какой-то невидимка раскрошил потолок над моей головой. «Пуля», — догадался я, понятливый, как крала. И прыгнул вперед. Этот выстрел мог быть четвертым… но мог быть и пятым, последним… а для того, чтобы поудобней перехватить в руке револьвер Гаррика, Василиванычу Понадобилось бы какое-то время. Секунда.
Мгновение, и только оно, это самое мгновение, могло меня спасти.
Наверное, не только меня, но и Гаррика.
«Сколько же он произвел выстрелов?» я уже прыгал, когда мне пришло в голову спокойно посидеть, подумать на эту тему. Первый выстрел — когда мне удалось отпрыгнуть в комнату и выхватить свой револьвер. Затем мы обменялись пулями — второй. Третий испортил тахту в спальне, четвертый разбил окно, когда я попытался к нему отползти… Этот выстрел должен быть пятым!
Просто обязан!
Эти мысли промелькнули в моем мозгу за те доли секунды, которые необходимы человеку шести футов роста на суперпрыжок метра в три, почти без разбега. Что там у меня с нормами ГТО? А со средней продолжительностью жизни?
С отличающей любого дилетанта непосредственной неуклюжестью я влетел в комнату, и в моем восприятии запечатлелась радостная, пасхальная картина: растерянный Василиваныч тянет лапу ко второму револьверу в руке у бледной, но решительной с виду Насти, тем самым не позволяя ей выстрелить в меня ей самой, у его ног валяется неожиданно заболевший Г. Алферов: почти такой же бледный, как девочка, только куда менее решительный. Особенно болезненно он выглядел оттого, что с башки у него текла красноватая гадость. Словно кто-то с размаху расплющил ему о темя гнилой помидор.
Я выстрелил.
И сразу вслед за этим произошли две невероятные вещи. Первую из них при желании еще можно объяснить цитировавшейся выше теорией о человеке в экстремальной ситуации. Почему-то я не промазал. Более того, попал!
Второй невероятный момент не смогут объяснить никакие оптики, уверен, что и вы мне не поверите. Однако я могу поклясться, что видел, как летела пуля. Гаррик работал не зря! Мне показалось — не буду спорить, возможно, действительно, только показалось, — что из дернувшегося в моей руке ствола вылетел злой черный шмель и, полетев отчего-то по замысловатой спирали, вонзился в предплечье правой руки Василиваныча. И в одно мгновение пробуравил в нем отвратительную язву. Василиваныч дернулся вслед за подлетевшей в воздухе рукой и — словно она потащила его за собой (а так, по сути, оно и было!) — отлетел на пару метров, приложившись спиной к батарее парового отопления.
— Ну я ж предупреждал, что ты себе и вторую руку попортишь с таким образом жизни! — прикинувшись крутым и недобрым, сообщил я ему холодно.
Мне действительно очень хотелось посмотреть, как он сейчас, к примеру, вскочит и начнет искать поразившую его пулю, как якобы ему удалось поступить, когда на него Покушались… якобы Игнатенко. Яснее месяца ясного: он или попортил себя тогда сам, или по его просьбе ему помогла милая девочка Настя. Настя?
— Ну я пошла! — бросила она мне безразлично.
Теперь ей никто не мешал, и она, держа револьвер в обеих руках, большими пальцами взвела курок. Моя пушка тоже была наготове, она смотрела в ее большие глазки… точней, между ними, но жизнь не кино! А я не Сталлоне — нажми кто-то из нас на крючок первым, имелись все основания предположить, что второй успеет повторить этот незамысловатый жест. Собезьянничать. Нас разделяло не больше трех метров.
— Ну я пошла, — повторила она, сделав маленький-маленький шажок вдоль стенки.
Глухо застонал Гаррик, неожиданно заголосил Василиваныч. Я не обращал на них внимания. Не мог позволить себе излишней наблюдательности. Разряженный револьвер Василиваныча валялся на полу, а девочка, должно быть, сжимала в руках ствол Гаррика.
— Иди, иди, конечно! Иди… — как можно нежнее разрешил я, не опуская револьвера. — Только, пожалуйста, не стреляй. И скажи мне, зачем Василиваныч поднял эту пальбу, на что он рассчитывал?
Она нервно облизала губы. Но среагировала:
— Когда я стреляла ему в руку, мы думали, на этом все кончится. Но потом вы раскусили его на заводе рядом с моим домом, так он сказал… Мы свалили сюда, но я вспомнила, что когда вызванивала тебя — а мы хотели или… ну… убить… тебя, или… сделать так, чтобы этого старичка… ну… тебе приписали.
Удивительно деликатно, с заминочкой было это сказано! Я отступил на шаг, позволяя ей проскользнуть по стеночке. Пусть идет, красивая, пусть идет… Пусть катится, но вместе с револьвером!
— Вот, и Вася сказал, что вы с Гарриком вычислите адрес, но придете без милиции, чтоб сенсационный материал написать самим в его еженедельнике. Ну и он сказал…
Он сказал нечто нецензурное. Непечатное и непереводимое. Бедный раненый фанатик голосил и до этого момента — десять секунд сплошного рева никак не могли успокоить нас с перекрикивавшей его Настей, револьвер так и плясал в ее ручках… черт, если это действительно пушка Гаррика, то, выстрели она, и я буду крайне непривлекательно выглядеть в морге, он-таки сработал свои разрывные пули, дырища в правой руке Василиваныча чего стоит!
— Поднимите же меня, суки, я же ранен! — заорал раненый, устав выть и материться. — Кровь же течет!
Мы даже не улыбнулись. Мы с Настей продолжали смотреть друг на друга в три глаза — парой собственных плюс черный зрачок револьверного дула.
— Что он сказал?
Она сделала еще пару маленьких шажков.
— Чтобы вас тут убить, — туманно пояснила она. — Тебя из револьвера твоего друга, а его — из Васиного. Мы не знали, что и у тебя пушка есть. Да…
Похоже на правду! Потом — зажать отмазанный ствол в руке одного из убитых, в моей скорее всего, если меня планировалось снять из Гаррикова револьвера, нажать на курок — и никаких придирок со стороны экспертов! Словно я всю прошедшую жизнь только и занимался тем, что гробил народ из этой пушки — и отпечатки, и следы пороха, все что угодно!
— Но ты мне нравишься… — сказала крутая девочка.
Я чуть не выстрелил: в самом деле, своевременное признание! Однако стрелять было страшновато.
Совсем недавно, валяясь в спальне за кроватью под обстрелом сбрендившего знакомого, я молил Господа Бога разбудить моего ангела-хранителя, и вот теперь этот самый ангел чуть все не испортил! Настя продолжала медленно двигаться к двери, когда он появился. Как и положено ангелу — сквозь закрытую дверь. Будете на улице Дыбенко, отыщите во дворах дом 17, там есть балкончики и на втором этаже. И вот балконная дверь лопнула, будто мыльная пленка, только с оглушительным звоном, и через нее влетел этот ангелочек. Без крыльев, зато в бронежилете. Не знаю уж, кто его подсадил, чтоб он дотянулся до балкона на втором этаже, этот ангел-хранитель.
Я скорбно охнул и попытался упасть на пол в то самое мгновение, когда Настя с недуга нажала на курок. В комнате славно разорвалась небольшая граната. Гаррику крупно довезло, что ему так и не довелось пострелять из своего револьвера. Как и мне, впрочем. Пушка Василиваныча выдержала по меньшей мере семь выстрелов, моя — три, а эта разорвалась с первого раза. Барабан, как оказалось позже, вылетел целиком и сразу и попортил стену так сильно, что мне до сих пор не понятно, почему у Настеньки остались пальцы. Что до пули, то она выбила пыль из ковра в метре от меня.
Ангел-телохранитель пнул ногой подвернувшегося ему под каблук Василиваныча и грубо, по-мужски обнял Настю — так, чтоб она не смогла его покинуть в ближайшие несколько минут.
— Давай, мужики! — завопил он, и через мгновение на балконе оказались еще два его коллеги.
Забавно, но в них я сразу узнал тех самых «горилл», которые учили меня журналистской этике в день убийства Шамиля.
— Что, вас уже выпустили? — поинтересовался я, поднимаясь на ноги.
Они хором назвали кого-то падшей женщиной. Настю, не иначе.
— Очень холодно! — слабым голосом по жаловался Гаррик.
— Закройте балкон! — пошутил я горько.
