А Медведь размашисто шагал, вонзив взгляд в тротуар, и думал о Калистратове по кличке Копейка. Ишь как высоко взлетел босяк… Сколько ж они знались? Года три, пожалуй. Женька Копейка за время своей «перековки» на Соловках никогда ему лично дорогу не перебегал, слова дурного не сказал — ни в глаза, ни за спиной — и никакой подлянки не учинил. Но прекрасно помнил Георгий, что угадывался в Копейке какой-то затаенный изъянчик, как бы малозаметная червоточинка — а что это было: то ли его неприкрытая жадность и взрывной азарт, то ли обостренная обидчивость и хитрющая угодливость, которой он даже как-то бравировал, когда общался с признанными вожаками урок, к каковым относился Медведь, один из самых молодых волчар в соловецкой стае?..
Вот, выходит, какие загогулины жизнь выписывает… Сам не зная почему, Медведь вдруг сильно обозлился — и на себя, и на Рогожкина, и больше всего на Копейку. Ишь как дело обернулось: в СЛОНе Женька ему чуть не задницу лизал, чуть не портянки на ноги наматывал, все вился услужливой собачонкой да в рот заглядывал, а тут вона — начальником гэпэушным заделался, да еще стал поводырем и негласным покровителем знаменитого на всю уркаганскую Россию медвежатника…
И тут Медведю снова вспомнился наказ умирающего Славика Самуйлова, который лежал, истекая кровью, на холодном асфальте… Он вообще частенько Славика поминал, но все чаще по другому поводу. «Не повторяй моей ошибки, с НКВД не вздумай хороводиться» — вот какие слова тогда сказал ему верный его друг.
Пора с этим хороводом кончать, а то не миновать беды, подумал Георгий и втянул голову в воротник ароматно пахнущего овечьей шерстью короткого казанского тулупа, которым он недавно по случаю разжился на Тишинском рынке.
Когда они подходили к ЦУМу, Рогожкин ускорил шаг, через плечо буркнув, что, наверное, Медведь прав и лучше бы их тут не видели вместе и что будет его ждать на третьем этаже у двери с табличкой «Служебное помещение». Медведь, лишившись, к своей радости, малоприятного спутника, поднял глаза к козырьку крыши над тремя недавно достроенными к старому зданию этажами, где подсвеченная электричеством рекламная женщина с крепкими ногами и руками выбрасывала из короба разноцветные буковки, сложившиеся в полукруглую надпись: «Рабочий кредит». Как тогда писала газета «Правда», в ассортименте товаров центрального универмага было все — от патефонной иголки до песцового манто. Москвичи еще продолжали называть этот знаменитый магазин по старинке: «Мюр и Мерилиз» или даже проще: «…сходи в «ММ», туда, говорят, барашковые шапки завезли».
При одном взгляде на ногастую тетку в синей спецовке на рекламном щите у Медведя в голове сразу же зашевелилась дерзкая идея грабануть богатенький магазин. Он внимательным, цепким взглядом скользнул по фасаду здания, словно оценивал, как подступиться к нему. Но в это время Рогожкин сделал ему знак рукой и поторопил: видимо, не терпелось энкавэдэшнику проникнуть в закрома родины. Медведь вынужден был поторопиться, и потому он с ходу решил, что если и впрямь брать этот магазин, то надо залезать сверху, с самой крыши.
Ценные идеи у опытного вора всегда возникают после самого первого, брошенного как бы случайно взгляда на будущий объект — уж это Медведь по своему опыту знал точно. Идея — всему голова. А потом, когда идея вспыхнула и дала толчок неодолимому воровскому азарту, можно приступать к серьезной проработке операции, поиску надежных путей подхода и отхода, отбору подельников и подручных, найму транспорта и прочая, прочая…
В спрятавшемся за дверкой «Служебного помещения» спецраспределителе ЦУМа Андрей Андреевич Рогожкин, по-хозяйски прохаживаясь между полок, доверху забитых всякой мануфактурой, обувью, тканями, шапками, постельным бельем и прочим барахлом, затарился по полной программе, не забывая и Медведю присоветовать что-нибудь с важным видом завсегдатая этой партийной кормушки, скрытой от посторонних глаз простых советских тружеников.
— Смотри какие боцыки, ой ты боже мой, я себе давно такие хотел! — умилялся, как большой ребенок, Рогожкин. — Ты глянь, как блестят лаком! Их и чистить не надо — тряпочкой протер, и снова блестят. Давай возьмем по паре на брата!
Но Медведь ничего не взял, а подыскал только для себя наручные швейцарские часы с тонким циферблатом и фосфоресцирующими циферками. Выбрав причитающуюся ему норму товаров по кредиту, Рогожкин вернулся в общий зал. Георгий вышел следом за Рогожкиным и, продолжив обход универсального магазина, все примечал, особливо внимательно осматривая большие окна, широкие лестничные переходы между этажами да служебные дверки. Больше всего он заинтересовался работой касс. «Да, — размышлял он про себя, — если учесть, что в магазине бойкая торговля идет на четырех этажах, то ежедневная выручка ЦУМа составляет… хренову тучу рупчиков. Тыщ сто, а может, и двести». Он не глядел на разложенные по полкам иприлавкам товары — ему сейчас главное было определиться с выбором правильного маршрута по этажам огромного здания.
Наконец, обалдев от толчеи и товарного изобилия, они порознь вышли из магазина и остановились у замерзшего фонтана на площади перед Большим театром. Довольный удачными покупками, Рогожкин даже не взглянул на весело гомонящих девушек вокруг.
— Ну, ты куда? — спросил он Медведя, кивнув на прощанье. — Домой? Тогда так. Завтра приезжай в Измайлово, я на даче одного репрессированного гада устраиваю небольшой междусобойчик по поводу дня рождения. Будут наши ребята и наши девчата, как я и обещал. Доедешь до парка, там сразу у входа стоит отделение милиции, спроси у дежурного, как пройти к даче Скуратова. Тебе покажут! Мурашки-то тебя не прошибут к мусоркам с вопросиком подкатиться? — напоследок подколол Рогожкин.
* * *
В Измайлове, на даче недавно снятого с должности партийного работника собрались вшестером. Помимо Рогожкина был еще смурной парень, на котором цивильный пиджак висел как на спинке стула. Трех приглашенных девушек звали по-диковинному: Агриппина, Ефросинья и Наина. Еще диковиннее были кликухи, на которые они отзывались: Ефросинья — на Синьку, Агриппина — на Гриппу, а Наина — на Нинель. Все три были явно из рабоче-крестьянских кровей, почти неотличимы друг от друга — крепенькие, ладненькие, с крутыми бедрами, покатыми плечами, налитыми щечками и пухлыми губами. Все носили одинаковые прически, и праздничные платья на них были одного фасона, и даже недавно вошедшие в моду наручные часики величиной с небольшую луковицу явно сделаны на одном заводе. В общем, все в них было одинаковое, даже смех и улыбки, но различались они по масти. Синька была рыжая, Гриппа — темная шатенка, а Нинель — крашеная блондинка. Девки неустанно смеялись на любую мало-мальски веселую шутку, брошенную мужчинами. Медведю, хоть и не очень-то понравилась эта странная компашка, но он все же старался поддерживать разговор, а потом стал показывать незатейливые карточные фокусы, которыми владел в совершенстве.
Вино и водка лились рекой, подогревая застолье. Ровно в полночь, сверив часы, троекратно крикнули «ура» в честь наступившего тридцать девятого года и распили принесенную кем-то бутылку шампанского «Абрау-Дюрсо». Скоро загремел патефон и начались танцы. Медведь пригласил блондинку Нинель. Она быстро размякла и тесно прильнула к его груди, пыша жаром желания, которым сразу проникся и Медведь. Умело вальсируя, он то прижимал к себе девушку, то, слегка отстраняясь, проводил рукой по ее спине, чувствуя пуговки на сильно стянутом лифчике. Он сосчитал пуговки, не зная сам зачем.
Рогожкин, танцуя с шатенкой, встречаясь взглядом с Медведем, заговорщицки подмигивал ему, слегка мотая головой в направлении спальни. Наконец, утанцевавшись и закусив последнюю рюмку, три пары, ни слова не говоря, будто по заранее отрепетированному ритуалу, разошлись по разным комнатам.
Медведь попытался нащупать выключатель, но девушка попросила не включать свет, и они в темноте, обнявшись, тихонько прошли к кровати. Георгий в нетерпении стал целовать Нинель в шею и мять ладонями ее пышные груди, скрытые под нарядами, а потом, подхватив подол ее платья, стал решительно тащить его вверх через голову девушки. Та не сопротивлялась, а, наоборот, покорно подняла руки, освобождаясь от дорогого праздничного наряда, явно мешавшего ей в этот исторический момент уединения. И пока Медведь снимал одежду с себя, девушка молча сняла трусики, аккуратно повесила все белье на спинку стула, а платье на спинку кровати. Медведь при свете яркой луны наблюдал, как она, стоя к нему спиной, стала нагибаться, чтобы задвинуть туфли под кровать. От этой соблазнительной картины его с удвоенной силой охватило сильнейшее желание. Он взял ее сзади, не говоря ни слова, почти грубо обхватив за талию, нагнув еще больше и мощно, но аккуратно вонзив свое восставшее разгоряченное орудие в заветное лоно. В этот миг в нем проснулся какой-то темный животный инстинкт. А Нинель ждала его решительных действий, она сама была уже возбуждена до крайности, и его могучее прикосновение встретила тем, что умело схватила в свою маленькую теплую ладошку его жезл и направила точно по курсу. Он тут же с силой и благодарностью вошел в нее максимально, будто желая пробуравить насквозь. Нинель всхлипнула несколько раз, потом тихонько застонала, а когда Медведь стал работать в ритме, словно вбивая гвозди в податливый материал, все мощнее и мощнее стал насаживать ее на себя, она стала терять контроль над собой и заголосила на всю дачу, в унисон крикам раскачивая ягодицами и головой взад-вперед, взад-вперед…
