— Пыха! Э! — Макс уже не глотал, а ел по чуть-чуть, растягивая удовольствие. — Не груби! Сейчас весь кайф в одного срубишь!
Но Пыха его не слышал. Или не хотел слышать. Прикрыв веки, он тянул изнанку пакета в себя. Вдох-выдох, вдох-выдох, легкие быстро наполнялись дурманом. Через пару минут, глаза беспризорника закатились, лицевые мышцы расслабились, а губы приобрели бледно-синий цвет.
— За-ши-бись! — Он поднял лицо и, как священник на службе, заговорил нараспев. — Кто там е-ще?!
— Мне давай. — Пашка взял пакет и, не раздумывая, сунул в него чумазую рожицу. Открывая рот, теперь и он старался ухватить пьянящий аромат. Но дурман, как змей, и без того легко вползал в легкие, в кровь и в детское сознание. Пашка невидяще посмотрел на Максима и глупо улыбнулся.
— Бля, кайф. Меня песец, как накрыло.
Желая что-то добавить, мальчик открыл рот, но слова, как лава в жерле вулкане, застряли в горле.
— Во пацана нахлобучило! — Пыха заржал неестественным смехом. Повернувщись, Пашка сфокусировал на нем взгляд и улыбнулся еще шире. Пыха продолжал гоготать. Не понимая отчего, Пашка хохотнул тоже, потом еще и еще, и уже через минуту весь сотрясался в коликах охватившего его веселья. И только Максим, словно отставший от поезда, пассажир, все еще был здесь — на земле. Он сунул в рот последний кусок, поднялся и быстро подошел к Пашке.
— Дай мне.
Натянув пакет по самые уши, большими глотками Максим стал тянуть в себя запах. Щекоча ноздри, дурман врезался в легкие и уже по проторенному маршруту, через русла вен достигал сознания. Пьяня хмельным угаром, пленял, придавая ощущение вовзрата некогда потерянной эйфории. Максим закрыл глаза: «Кайф! Так бы и остался жить в нем. Навсегда». Но наслаждению кто-то помешал. Его дергали за плечо, гнусавили и заставляли вернуться в рельность. Максим прислушался. Гнусавый голос принадлежал Пыхе.
— Ты что пакет пришкерил — мне дай.
Максим открыл глаза. Что-то произошло. Пыха был другим. Лицо его осунулось и побледнело. Он уже не смеялся, а озирался по сторонам. Руки тянулись к пакету, готовые вот-вот вырвать его с мясом. В расширенных глазах жил страх.
— Ну, давай же! — Не дождавшись, Пыха рванул пакет. Жадно, широко открывая рот, стал поедать резкий аромат.
— Ты что?!
Пыха молчал, звуки его не интересовали.
— Пыха!
Пыха откликнулся через минуту. Оторвавшись от пакета, посмотрел на Максима.
— Нормалек, вроде. Чего тебе?
— Ты… это…
— Что это?! Ты сам-то что? Затормозил что-ли?! — Он теперь недобро косился на Максима. — Говорю же давай — значит, давай.
— Что быкуешь? Я у тебя пакет не вырывал?
— А я вырывал. — Пыха медленно моргнул и сглотнул слюну. — И что?!
Максим сжал кулаки.
— Ладно, проехали. — Пыха опустил лицо в пакет, вздохнул и вновь поднял. — Ты мне лучше скажу вот за что…
— Я чего-то не понял, — Максим повернулся к Пашке. — Пыха у нас что, шишку держит?!
Недоуменно пожав плечами, ашка не нашел что ответить. Макс посмотрел на Пыху, тот все еще держал нос в пакете.
— Э, придурок, смотри, переберешь — блевать будешь.
— Не буду! Ты за себя волнуйся, и за бабки свои.
— Чего?!
— А того! Говорят, ты позавчера барсетку у одного тела увел.
Максим спрятал улыбку.
— Ну, увел и чего?!
— Да ничего. Сколько там бабла было?
— А тебя это не касается — сколько там было. Там, может, вообще ничего не было. А если и было, то сплыло! Понял?!
Пыха ответил не сразу. В повисшей паузе отчетливо стало слышно, как шипит влага в горевших дровах и шелестят шины на мосту.
— Не по-нял!
Обстановка, как гвозди в горевших досках, быстро раскалялась.
— Пыха, ты чего такой любопытный? — Пашка миролюбиво протянул руку к пакету. — Дай лучше мне, тоже добавлю. Ну, были там бабки или не было, тебе-то что?! Мы на них вот жратвы купили: откуда, думаешь, вчера пряники появились? Сигарет еще.
— А чего мне не сказали?
Максим зло усмехнулся.
— О, блядь, умный какой! Сказать ему забыли. Прямо, как следак на допросе.
— Ничего не следак. Просто корешимся вместе, а вы тихаритесь. — Понимая, что против двоих идти не с руки, Пыха сдал назад. И даже сделал вид, что обиделся. — Мутные вы! Я так думаю, что бабло вы копите куда-то. Только непонятно куда?! Один черт ничего у вас не выйдет: или свистнет кто, или менты отберут.
Договорить Пыхе не дали. Дернув из костра палку, Максим кинулся на бунтаря. Пыха дернулся, упал на задницу и судорожно попятился назад.
— Ты ч-чего?! — Глаза его округлись, а губы, не слушаясь, почти не складывались в слова. — Обалдел совсем?!
— Сейчас, блядь, узнаешь! Совсем или наполовину! — Держа перед собой головню, Максим медленно надвигался. — И про бабки узнаешь! И про все остальное!
— Да ты что, Макс?! Пацаны, вы чего?! — Пыха с надеждой посмотрел на Пашку. — Я ж просто так спросил, без всякого развода.
От отчаянья или страха, а, может, и от того и другого Пыха заскулил. Упершись в опору, он с ужасом смотрел на раскаленную палку и уже ощущал ее жар.
— Сука!
Максим с силой махнул головней. Горячий конец пролетел в сантиметре ото лба, и Пыха закричал.
— А-а! Не надо!
— Сейчас я тебе ее в жопу засуну!
— Макс, ты чего?! — Пашка вскочил, подбежал к Максиму и, схватив его за руку, медленно стал опускать ее к земле. — Совсем попутал что-ли? Это ж Пыха. Наш Пыха. Крышняк что-ли рвет?!
Словно включаясь в реальность, Максим посмотрел на Пашку. Тот беззлобно улыбался. Чумазые, масляные от колбасы, пальцы разжались.
— А-а… Паш, ты?!
Головня полетела на землю.
— Ну, вот и лады. — Пашка пнул палку в сторону. — Садись, давай.
Максим повернулся и медленно побрел к костру. Сев на корточки, протянул к пламени грязные руки. Большие, расширенные глаза Пыхи неотрывно смотрели на них. Но и руки, и сам агрессор разом перменились, будто вышел весь пар. Максим, опустив голову, молча смотрел на огонь — пламя угасало. Пыха закрыл глаза, из-под век потекли слезы.
— Пыха, да ты что?! — Пашка тряхнул приятеля за плечо. — Как баба что-ли?! Все путем. Он, ведь, не со зла — крышняк просто сорвало. Сам же знаешь, как бывает. Растрепешь всем — а потом не сбудется, что задумал. Въезжаешь?
Пыха молча, кивнул. Оценивающе — стоит ли говорить, Пащка взглянул на Максима и вновь уставился на Пыху.
— Он к матери на зону собрался. Повидаться. Мы ради этого из детского дома и рванули. А оказалось, не в ту сторону. Вот теперь бабки и собираем. На билеты там, на жратву. Да и, сам понимаешь, менты так просто в зону не пустят, им тоже отстегнуть надо.
С опаской поглядывая на Максима, Пыха тихо уточнил.
— И когда вы собрались?
— Когда надо, тогда и собрались!
Пыха вздрогнул, инстинктивно втянул голову в плечи и замер. Максим опять смотрел на него со злобой. Но Пашка, будто не слыша, хлопнул плаксу по плечу и все-таки ответил.
— Да вот еще бабосов немного срубим и поедем.
* * *
Срубать бабосы можно было везде, но пацаны предпочитали не рисковать, в одном месте дважды не появляться. Могли вычислить хоть терпилы, хоть менты. А надобности в этом не было никакой — подворотен, где можно рвануть сумку, кошелек или барсетку в столице было предостаточно. К тому же, они старательно избегали пересечения с местными гаврошами. Встреча с ними таила еще больше опасности, чем с ментами. Гавроши могли отлягать так, что собственные кости собирать потом пришлось бы долго и болезненно, если вообще возможно. А то и заточкой в горло получить. Кошмарных историй про малолетних шакалов Пашка наслушался еще в приемнике-распределителе. В прошлом году, при очередной попытке побега, его поймал экипаж ППС и привез в райотдел. Пока выясняли что да как, пацана отправили в камеру, к трем таким же искателям приключений. От скуки, а, может, от проснувшейся бравады старшие сокамерники подробно рассказали новенькому, что и как они делали с отловленными чужаками. От услышанного Пашка оторопел. Выдумать жуткие подробности пацанам не хватило бы фантазии, для правды — они были слишком ужасны. В любом случае проверять их правдивость на собственной шкуре ни Пашке, ни Максиму не хотелось. Не говоря уже о Пыхе — нескладном и трусливом доходяге, встреченным ими уже здесь, в чужой и огромной Москве.
Для Пыхи, в принципе, Москва тоже была чужая, но опыта проживания здесь у него было больше. Оттого и казался Пашке и Максиму настоящим аборигеном, хотя родом Пыха был из деревни. Новым друзьям он сказал, что сбежал оттуда от вечно пьяного отца. По сути, так оно и было, если опустить другие эпизоды его короткой, но драматичной биографии.
До семи лет жизнь Пыхи складывалась вполне обыденно. Дом, родители, детский сад. Когда мальчик пошел в первый класс, мать его — колхозная доярка Клавдия нежданно-негаданно отдала Богу душу. При вскрытии выяснилось, что в сердце женщины застрял тромб, отчего и скончалась она прямо на работе — у коровьего стойла. Отец поначалу держался: работал и растил сына, а после развала страны и колхоза, будто махнул рукой. И на себя, и на сына, и на все на свете, решая житейские проблемы традиционно русским способом — стаканом самогона. Пыха, которого на самом деле звали старинным русским именем Прохор, оказался никому не нужен. Мальчика жалели сердобольные соседки, немного подкармливали, но оставлять у себя никто не хотел. Отца, который теперь, если и был дома, то непременно пьяный, сын тоже не интересовал. И Прохор довольно быстро привык к мысли, что хозяином своей жизни является он сам и, заботится о ней, тоже должен сам.
