Степан Мазур - Цена слова

— Чудинов, так ты будешь сотрудничать со следственными органами?

— С внешними? — Зачем-то спросил я, понимая, что где-то в глубине есть то, что никогда не сломать.

— С внутренними, — поправила следователь.

— С внутренними не буду. Отбиты, — уныло пожал плечами я.

— Значит, не будешь сотрудничать? — Она приподнялась и нависла надо мной, как гора.

— Вы не могли задать этот вопрос мне до того, как избивать? — Хотелось увести разговор в сторону и выиграть время, понять, что от меня хотят и почему грозит пожизненное? Что у них на меня есть?

— Ты ошибся, мальчик. Никто тебя не бил. Ты упал, — снова поправила следователь, прикуривая сигарету.

— При транспортировке? Неоднократно?

— Быстро схватываешь.

— А я могу подумать?

— Сколько угодно. Время у тебя до суда в неограниченном количестве. Знаешь, некоторые суда тянуться десятилетиями…

Десять лет? Нет, десять лет нельзя. И пожизненно нельзя, я должен ещё сделать две вещи: закопать Колчикова и ещё раз взглянуть в глаза Ростиславе. Хоть бы твой отец продержался эти годы, хоть бы вы были одной семёй и поддерживали друг друга, не смотря ни на что.

Держись, Ростислава, когда-нибудь, я вернусь.

Если выживу.

Следователь усмехнулась, и конвой вернул меня в родную хату, где предстояло вести себя так, чтобы не напороть косяков, узнать то, что не рассказывают в первый же день, выжить…

Хожу по лезвию бритвы. Одна ошибка и жизнь в СИЗО станет невыносима. А если Колчиков на стрёме, то провокаторы найдутся. Если глава проклятого семейства ещё не упился шампанским, празднуя на радостях, значит, что-то для меня готовит.

Рыжий, только не сломайся. Только не сломайся. На тебе ещё слово. Так что умри, рыжий. Умри на время, пока не выйдешь отсюда. А потом воскресни из пепла, как мифический феникс. Восстань и расправь крылья. Колчиков выиграл сражение, битву, но не войну.

Все свои внутренние силы, всё светлое и чистое, что в тебе оставалось, ты отдал Ростиславе. Девушке, которую увидел первый и последний раз в своей жизни. И что? Думаешь, у тебя останутся силы выжить здесь, в этом мире? «Малолетка» — самое жёсткое место из всех возможных.

Я оскалился. Мне нечего терять. Воспоминания о Ростиславе это единственное, что цепляет за живое. Я спрячу их глубоко внутри. Настолько глубоко, что никому не добраться.

Ждал суда полгода, получив полноценную прописку в хате и привычное погоняло — Викинг. Наверное, потому, что большинство из них, как считалось, были рыжими. И только в июле, когда духота в камере превысила все допустимые пределы, состоялся полноценный судебный процесс.

За шесть месяцев допросов, кроме двух выбитых зубов, система не смогла больше выбить из меня ничего. Количество сломанных рёбер не в счёт — привык.

Растеряв все силы, и став похожим на скелет, внутри стал кремнем.

Суд приговорил к семи годам лишения свободы с конфискацией почти всего имущества, кроме квартиры родителей. Она мне перепала не от усыновления, и судья посчитал, что стоит мне оставить хоть что-то. Скорее всего, Колчиков надоумил, играя, как кошка с мышкой. Если забрать всё, то умру от расстройства, а если оставить хоть что-то, маленькую надежду, то вроде как есть за что цепляться по жизни и жить хочется интенсивнее. А в тюрьме это желание ни к чему. Иссушает, забирает последние силы. Зачем мне эта надежда? Отобрали бы всё, и я бы знал, что возвращаться не к чему. Ни одной привязки. А так… Мозг Ростиславой расстраивает, Колчиков квартирой. Заставляют хотеть жить. Для чего? Чтобы добить, когда срок отсижу?

В целом, смогли доказать только два сюжета: покушение на убийство при дворе школы, тут испуганные и подкупленные детишки с радостью наплели с три короба, изобразив меня при освобождении Жанны террористом, и сюжет за хранение огнестрельного оружия, из которого был сделан выстрел. Пусть Дезерт Игл так и не был найден, но всё списали на то, что я его выкинул. Вроде как избавился от улик.

Убийство Михаила, как не пытались, доказать не смогли, даже не смотря на схожий калибр патрона и отсутствие моего алиби. Старушка-соседка, которую Колчиков купил в качестве неоспоримого свидетеля в ту ночь, скончалась, не дожив до суда.

С теми деньгами, которые Колчиков вложил в это дело, семь лет казались его полным провалом. Пусть и выкупит всю недвижимость с акциями Денис Львовича, но похоронить за решёткой не смог. Он же намеревался повесить на меня с пяток трупов конкурентов, приписав пожизненное, психушку, а то и вышку. Но пресс не прошёл, я не подписал «признание».

Я выиграл это сражение! Но вскоре назревало следующее…

В камеру вернулся под овации ребят. Пусть каждый жил своей жизнью и проблемы других интересовали мало, но каждый видел, как день ото дня меня стараются подвести под то, что никогда не делал. С каким упорством почти ежедневно пилил следователь, и надзиратели мяли бока, кидали в одиночку, лишали пайка.

Следственный изолятор «малолетки» отличался от «взросляка». Здесь было гораздо больше злости в детских, неокрепших психиках. Но биться с ребятами не приходилось, наоборот, меня поддерживали, как могли. Рвение к физзарядке и быстрое восстановление после побоев удивляло сокамерников. Те, кто не ломаются, всегда вызывают уважение… и злость. Злость, что не такой, как все. К счастью, в моей камере было больше сочувствующих.

Народ сидел за столом. «Поляна» была накрыта по случаю «дела Викинга». Седой, как звали белобрысого смотрящего комнаты, усадил за свободный «пенёк», похлопал по плечу и плеснул пол стакана водки из общаковского загашника.

Я выпил залпом, закусив сырком. Это первое время удивлялся, как в хату попадают деньги и почему надзиратель надзирателю рознь, как небо и земля. Один шмонает по утрам в поисках хоть чего-либо, чтобы дубинкой по бочине заехать или в одиночку на неделю отправить, другой с радостью таскает хавчик с ближайшего магазина, передаёт неположенные передачки, что по зоновски просто «дачки».

Это на воле можно не пить, не курить, но здесь, когда лишают всего, хочется жить по полной. И глотая день за днём заварку, от водки уже не отказывался. Только курить пока не начал.

— Молоток, Викинг, продержался. — Усмехнулся Седой, прикуривая бычок. — А то, что семёрку подвесили, так тихо сидеть будешь, на досрочное пойдёшь. Зуб даю, через пяток выйдешь.

Вакса, лысый парень с торчащими ушами, кивнул в сторону таджика:

— Вон, Елдаш, наш поэт от сохи, тебе даже оду к этому дню сочинил. Давай, чернявый, народ искусства ждёт.

Щупленький кареглазый таджик со странным именем Берендей, поднялся с пенька, прочистил горло и, подражая великим поэтам, приподняв правую руку, загромыхал:

Елдаш закашлялся, словно ненароком подвинул кружку. Седой, поминая порочные связи Берендея с разными животными, усмехаясь, плеснул в кружку топлива. Таджик выпил залпом, поморщился и, не закусывая, продолжил:

Елдаш попытался снова протянуть стакан, то Седой так скривил брови, что таджик поспешно продолжил:

Берендей раскланялся и рухнул на пенёк. Водка без закуски действовала быстро и глаза медленно, но верно собирались в кучку.

— Так, я не понял. Я тебя, что просил сочинить? — Вспыхнул Вакса.

— Про викингов, — пробурчал хмелеющий Берендей.

— А ты про что пропел? Какая ещё Вальхалла?

— Самая простая, — пожал плечами Елдаш. — Все викинги как раз и попадали в Вальхаллу после смерти.

— Какой ещё смерти? Ты, ушлёпок, ну-ка иди сюда! Я тебе покажу смерти. Я ему про викингов, а он мне про загробный мир.

Ребята покатились со смеху, как Берендей, уклоняясь от ловко пущенных тапочков Ваксы, пытался скрыться от возмездия «заказавшего музыку».

Седой привстал с пенька, поманил меня к себе. Мы отошли к его нарам, сбросив голоса до шёпота.