этот момент Сосновский сильно и коротко ударил солдата в горло. Тот захрипел, схватился руками за шею и упал на колени. Разведчик мгновенно схватил его за голову и, бросив взгляд по сторонам, резко дернул голову немца вверх и в сторону. Хрустнули позвонки, тело обмякло, и Сосновский потащил связиста за кусты. Когда вернулся второй солдат, держа в руках небольшой пузырек, наполненный бензином, гауптман стоял и лениво курил, глядя на пасмурное небо. Портфель лежал у его ног.
Когда подбежали Коган и Буторин, Сосновский снимал ремень с трупа. Рядом лежали два автомата и подсумки с обоймами.
– А если их хватятся? Ведь будут искать? – с сомнением проговорил Коган.
– До вечера не станут искать, – покачал Сосновский головой. – Они не особенно торопились. Это просто осмотр линии. Они приехали не восстанавливать связь, а проверять. Вы лучше возьмите мотоцикл и отвезите тела подальше в лес, забросайте ветками. А я пока экипирую Майснера.
– А портфель? – вдруг спросил Буторин. – Портфель есть в дупле?
Сосновский, улыбаясь с торжеством, шагнул в сторону, взял из-за куста портфель и бросил его Виктору. Буторин и Коган сразу же стали расстегивать замки. Когда Шелестов, услышав сигнал, прибежал и сообщил, что немцев поблизости нет, то увидел, что на земле сидит угрюмый Майснер, а Сосновский рядом с ним увлеченно просматривает документы, извлеченные из кожаного портфеля. Рядом лежали два автомата. А Майснер теперь не выглядел арестованным. Как и положено, его шинель перетягивал ремень, на котором красовался подсумок с автоматными обоймами. Усевшись рядом, Шелестов стал лихорадочно просматривать документы.
– Они, Миша, это ведь они? Оригиналы?
– Они, не сомневайся, – согласился Сосновский. – Если бы фрицы решили нам подсунуть липу, то не стали бы так заморачиваться. Они поступили бы проще и надежнее. И, кстати, я хорошо знаю, как в рейхе оформляется документация. Подписи тоже настоящие.
– А что с Майснером? – кивнул на немца Шелестов.
– Терзания, – усмехнулся Сосновский. – Переживает, что я только что убил двух немецких солдат. Видите ли, когда абстрактно где-то на огромных просторах страны гибнут немцы, этот факт его не особенно трогает. Он даже нам помогает, чтобы Германия побыстрее проиграла войну. А вот эти два человека вызвали, видите ли, в нем сострадание. Себя лично считает виновным в их смерти, чуть ли не убийцей.
– А ты что?
– А я объяснил ему, что теперь у него нет иной дороги, кроме как ехать в Советский Союз. Получить у нас политическое убежище и строить новую жизнь. Хотя что будет в Германии после Гитлера, мы с тобой не знаем, но догадываемся. Он может вернуться на родину и помогать строить новую Германию. Как-то так я ему и объяснил.
Майснер неожиданно поднялся, одернул шинель и закинул на плечо ремень «шмайсера».
– Я прошу простить мне эту слабость, – заговорил он спокойно. – Поймите меня правильно, что это нелегко. Там, когда был бой и когда ваши разведчики убивали немцев, это был бой, там каждый стрелял в каждого. И там мне было страшно, там преобладали иные ощущения. Сейчас и здесь вы просто убили двух доверившихся вам немцев. Обманули и убили. Но это тоже война, однако с такой формой войны не может мириться сознание солдата. Я вас не осуждаю. Я просто пытаюсь объяснить вам, что пережил. Это мой долг, в том числе и перед погибшими здесь немцами. Долг приложить все усилия, чтобы прекратилась эта война, чтобы перестали гибнуть солдаты, чтобы правительство Германии поскорее поняло бессмысленность этой бойни и подписало мир с вашей страной. И вывела войска из Советского Союза.
Сосновский перевел Шелестову слова Майснера и собрался, было, объяснить немцу все его заблуждения по поводу мира. Но Максим остановил его.
– Не надо, Миша, пусть пока пребывает в плену собственных заблуждений и иллюзий. Они еще пока не поняли, что эта война закончится, но только не так, как они думают. У нее только один финал – разгром немецко-фашистских войск и войск их союзников, наши войска в Берлине, арест всех военных преступников и международный военный трибунал над ними. Мира подписывать в Германии не с кем. Это не правительство, это нелюди, нечисть, которых земля не должна носить.
Кузнецов не знал, но чувствовал, что грядет новая череда карательных операций. В населенные пункты стягивались войска. Причем пехотные части, егеря. Собирались по селам сводные отряды полицаев. Вдруг ужесточился пропускной режим на дорогах, участились обыски в городах и селах. Немцы неожиданно перекрывали целые кварталы и всех, кто оказывался внутри оцепления, старательно обыскивали, осматривали, допрашивали. В селах облавы и обыски по домам стали обычным делом. И когда на базу прибежал наблюдатель с опушки леса и доложил, что на дороге остановилась колонна немецких машин и высаживаются солдаты, командир партизанского отряда, не медля ни минуты, приказал сворачивать лагерь, брать только оружие и самое необходимое.
И тут в воздухе засвистели мины. В панике закричали женщины и стали хватать детей, заржали и стали рваться с поводов кони. Партизаны выбегали из землянок, на ходу забрасывая за спины вещмешки, застегивая ремни. Мины рвались, выворачивая комья не оттаявшей до конца земли, сбивали молодые неокрепшие осинки, они попадали в крыши землянок, разбрасывая бревна, калеча людей. То там, то здесь стали слышны крики раненых. А со стороны опушки уже раздавались автоматные очереди, длинными очередями били «дегтяри» и немецкие МГ. Это заслон вступил в бой с карателями, давая возможность отряду оторваться и уйти дальше в леса.
– Пашка, уходи, – заорал Кузнецов, увидев, что среди деревьев появились серые немецкие шинели. Враг охватывал базу отряда с двух сторон, отрезая от глухих брянских лесов. – Уходи, пока можно!
– Я с вами! – упрямо ответил паренек и, встав боком к дереву, дал несколько очередей в сторону атаковавших фашистов.
Несколько пуль попало в ствол, осыпав Пашку сбитой корой и мелкими ветками. Он пригнулся и бросился в сторону, к другому дереву. Все как учили: менять позицию почаще, не давать врагу обойти тебя, маневрировать. Женщины бросали на телеги нехитрый партизанский
