Проститутка, живущая в «звездной» гостинице и промышляющая в закрытом отельном пространстве, можно сказать — в тепличных условиях, имеет огромные преимущества перед своими панельными зяблыми и потными подругами. «Крышей» им служит служба безопасности отелей, которым отстегивается нормальная зеленая денежка. Поэтому вся обслуга — от охранников до коридорных — истово блюдет интересы блядей, и получить от них самую пустяковую информацию невозможно…
Я уже хотел было вмешаться в эту милую дискуссию и маленько окоротить сторожевой восторг блюстителя покоя блудливых овец, но Мила плечом меня легонько отодвинула и вежливо сказала:
— Молодой человек, вы понимаете, что мы здесь по служебному делу и вы не должны нам мешать?
На что проститутский гвардион откровенно засмеялся:
— А мне до фени — по какому вы здесь делу! По служебному или пофакаться на часок заскочили! Нет пропуска — не пущу…
Меня он в упор не замечал. Как говорит мне Гордон Марк Александрович: «У вас неубедительная интеллигентная внешность». Я вспомнил почему-то, как в щелоковские времена был пущен в широкое пропагандистское обращение лозунг: «Милицию не должны бояться — милицию должны уважать!» До уважения милиция не дожила, а бояться и впрямь нас совсем перестали. А это не правильно. Как там демократически ни крути, а бояться милицию должны. Но я не успел это объяснить бардачному стерегущему, потому что Мила сказала медовым голосом:
— Как жалко! Я слабая женщина, и меня легко обидеть. Вот и вы меня не хотите слушаться и оказываете таким образом сопротивление. Поэтому я сломаю вам руку. Или ногу. Мне все равно…
Охранник молвил:
— Гы-ы…
Он не испугался — это естественно. И не удивился — что глупо. Он просто медленно цеплял информацию. А Милка, двигаясь проворно-легко, крутанула почти незаметное фуэте на левой ноге, без подскока, чистый «уромавашигери» — хлесткий, хрусткий удар в ряжку обратной стороной стопы.
В кино каратист, получив такую пощечину пяткой, обычно сразу же дает нападающему жесткую оборотку. Но это — в кино. А в жизни — ложится. Как миленький. Каратисты не рассказывают, что четко проведенный и достигший цели «йокогери» или «мавашигери» — это легкое сотрясение мозга. Или не очень легкое — зависимо от того, какой мозг и как попал. У нашего сторожевого мозг оказался нежным и хрупким, как у лирического поэта, — он рухнул на блестящий мраморный пол, словно дрова. Я поймал на лету эту волглую мясную тушу и вытащил из его фасонистой полукобуры пистолет.
— Смотри, Милка, это же «вальтер»! Им ведь запрещено иметь боевое…
Она прерывисто вздохнула, лицо было бледное, губа закушена:
— Им много чего запрещено. Но теперь стало можно…
Сзади раздался удивленный возглас Любчика:
— Але! Что за шум, а драки нет? Чего у вас тут творится?
Мила усмехнулась:
— Ты там что, Любчик, просто прятался, пока Ордынцев защищал честь дамы и мундира?
Я не дал Любчику возбухнуть, сунул ему пистолет охранника и велел вызвать наряд.
— Давай, Любчик, оформи его по всей программе. Они нас не уважают, пусть его научат свободу любить. А потом поднимайся в тысяча сто четвертый…
Любчик снял с застежки на поясе наручники, наклонился к поверженному стражу, защелкнул браслеты и резко похлопал его по мордасам:
— Але, просыпайтесь, пассажир, следующая станция «Белорусская»… Открой сомкнуты негой взоры…
Тот послушно открыл глаза — глубокая муть плыла в этом взоре.
— Шта-а? — бессмысленно спросил охранник. Он говорил сейчас с дикцией нашего президента — «шта-а?».
Любчик засмеялся:
— Эх ты, витязь — мясная башка! Вставай, ишак…
В лифте Мила, не глядя на меня, сказала:
— Не сердись, Ордынцев… Я нечаянно… Как-то он достал меня сильно…
— Забудь… Мы, сыщики, все — неврастеники…
— Я не об этом… Я подумала, почему это мне на роду написано шастать по шикарным гостиницам — каких-то косооких шлюх ущучивать?
— Перестань, подруга боевая! Это у тебя женские рудименты взыграли, — засмеялся я.
— Может быть! Может быть, я так разозлилась, что этот скот угадал — я бы лучше с тобой сюда приехала жить…
Тренькнул звоночек, вспыхнула на табло цифра «11» — приехали. Я положил ей руку на плечо, неуверенно пробормотал:
— Чего об этом говорить, Мила? Ты же сама вышибла меня. Давным-давно…
— Да. Не будем об этом больше говорить. Идем посмотрим, чем дышит эта розовая спирохета…
На двери с табличкой «1104» был смотровой глазок. Я встал сбоку, достал пистолет, а Мила постучала в дверь.
— Ктой-то там? — донесся высокий звонкий голос.
— Из бюро обслуживания, — проворковала Мила. — Вам конверт.
Она улыбалась перед окуляром дверного глазка, как на цветной открытке «Привет из Крыма!». Внутри раздался щелчок замка, и Мила бесшумно сделала широкий шаг направо — под прикрытие стены, из простреливаемого пространства дверной коробки.
А расширяющуюся щель дверного проема штурмовал я. Наука знает много гитик — говорили в старину. Наверное, и хитрую гитику входить в дверь, из-за которой в тебя могут плеснуть автоматной очередью.
Подсед, пружинисто-пушечный толчок в дверь, и в тот же миг прыжок в открывшееся пространство, и сразу же циркульный круговой разворот со стартовой готовностью стрелять на поражение в любую опасную мишень на просматриваемом поле зрения.
За распахнутой дверью опасных целей было не видно. Только в углу прихожей валялась сбитая с ног молодая голая баба.
— Кто еще есть в номере? — наклонился я к ней, пока меня со спины прикрывала Мила с поднятой на изготовку пушкой.
Баба молча помотала головой. Потрясение дверью, моральное и физическое, контузило ее.
— Тогда, голубка моя нежная, давайте подниматься, чего нам тут лежать, не на пляже, — протянул я ей руку. — А ты, Мила, пока проверь жилплощадь…
Я поднял девицу Улочкину с пола и только тут рассмотрел, что она не голая, а очень даже фасонисто одетая — в модный костюм, купальный. Две симпатичных экономных тряпочки. Одна не прикрывала, а слегка поддерживала наливные цыцуганы, а другая — просто шелковый шнурок, небрежно вдетый между безукоризненными шарами ягодиц. Я такие уже видел, я знаю — эти удивительно искренние трусы называются «джей-стринг».
Мила выглянула из комнаты, махнула мне рукой — чисто!
— Ну, давайте, давайте, Надежда Тимофеевна, как говорят наши зарубежные бывшие братья, а ныне незалежные украинцы — заповядайте в зало! Разговор у нас долгий, а в ногах, даже в таких прекрасно длинных, правды нет…
Чинно, поддерживая ее под руку, я ввел Улочкину в гостиную уютного полулюкса и бережно усадил в кресло. Медленно отходя от ушиба и ужаса, она сказала:
— Чего-то я не въезжаю… Вы — кто?
— Мы из милиции, — мягко сообщил я. — Вот мое удостоверение, моя фамилия — Ордынцев, и возглавляю я спецподразделение по раскрытию особо неважных дел… Ну просто никуда не годящихся дел, из рук вон плохих… Въезжаете, Надежда Тимофеевна?
Она снова помотала головой:
— Ниче себе!.. Я тут при чем?
— При том, что я долго вас разыскивал, хотел поговорить о некоторых обстоятельствах вашей интимной жизни. Которая, сдается мне, является одновременно вашей профессиональной деятельностью…
— Ну уж прям! — фыркнула Тойоточка.
Я чем больше смотрел на нее, тем больше она мне нравилась. Эта девица полностью соответствовала замыслу небесного конструктора, задумавшего на досуге, для собственного развлечения, создать идеальный секс-механизм. Взял он у себя в мастерской с полки симпатичную женскую пипку и с добродушной усмешкой стал лепить к ней разные вспомогательные анатомические агрегаты, имеющие одну задачу — не дать мужикам отвлечься мыслью от основного ее органа. Хорошо получилось, удалось.
— Не знаю уж — прям или крив, но ваша женская привлекательность, Надежда Тимофеевна, сделала вас участницей очень серьезных и ужасно скверных дел. Для вас весьма опасных…
Она вскочила, уперла руки в плавно обтекаемые боки.
— Чой-то ты меня пугаешь? — крикнула с вызовом. — Мне бояться нечего! Ничего беззаконного не делаю! А моя женская жизнь — не твоего ума дело! Да не суй ты нос туда, куда нормальные мужики свои причиндалы суют!..
Я пожал плечами:
— А я бы и не совал, кабы ваши нормальные мужики, Надежда Тимофеевна, людей не убивали. А вы бы им не помогали…
— Я? Я?.. — задохнулась от гнева девушка Тойоточка. — Я просто тащусь от вас!
Лебединая грудь Улочкиной вздымалась от возмущения. Я с интересом рассматривал ее лицо — круглое, нежное, как большущая женская титька, с раскосыми блудливыми глазами. И тугим курносым соском посредине.
Мне было до слез жалко, что запаздывает Юрка Любчик — настоящий эксперт, пониматель и потребитель этих красот. Он бы сейчас наверняка, поцокав языком, восхищенно промолвил: «Буфера, как воздушные шары…»
