Взломали, короче, блиндаж. Поели и спать легли. А с нами ещё собака увязалась от станции. Всю дорогу шла, сколько её ни гнали. Ко сну когда отходили, брат её хорошенько шуганул. Она, паскуда, убежала в чашу, а ночью пришла и макароны, что мы на завтрак оставили, сожрала. Я вроде сквозь сон слышал какого-то зверя, но из спальника было лень вылезать – за день наломался. Утром глаза продрали: макрикам нашим капут и собака рядом бегает, сытая, довольная. Старший брат как сорвался за ней с «вальтером»! У нас при себе в лесу всегда пистолеты были, батя по молодым годам их совсем целёхонькими выкапывал, тогда на полях трупы ещё воняли. Братец, значит, щёлк-щёлк в собаку. Погнался за ней и где-то в лесу эту сволочь убил. Через эту проклятую суку, я думаю, всё и началось.
Пошли мы в дот. Фонари взяли, верёвки, ломы и всякое такое. Блиндаж был мощный. Заходим, видим, пушка стоит. Её немного внутрь задвинули, чтобы амбразуру законопатить, она весь зал перегородила. Рядом с ней замок валяется, видимо, поленились унести. Хорошая, годная для стрельбы пушка, хоть сейчас заряжай. И зарядить было чем – на полу стартовики лежат, много. Запросто можно было взрывом амбразуру раскупорить и пальнуть в белый свет как в копеечку – хули нам кабанам, нынче здесь, завтра там. Вояки бы нас не нашли. Вот только дот неисследованный бросать было жалко. Вставили мы на всякий случай замок в пушку, осмотрели его. Там ударник артиллерийский такой хитрый, с тремя бойками. Нам батя сказал, что это старинное немецкое крепостное орудие времён Первой Мировой, а нашим оно на случай новой войны сгодится – откроют дот и будут поливать. Мы дальше так и поняли. Блиндаж, конечно, шикарный: многоуровневый, на стенах проводка, лампы висят в плоских плафонах.
– Свет не горел? – осведомился Балдорис, недоверчивый как любой лоходром, которому мало доводилось копать.
– Нет, свет не горел, мы своими фонарями обходились. На втором этаже койки в комнатах стоят, стулья, столы – всё нетронутое. Жилое помещение было. Мы на третий ярус спустились. Там уже воздух задохшийся: тяжёлый, сырой. Хули, камень везде, а вентиляции нет. Метров пятнадцать под землёй, наверное, а то и больше. Вот там у них склады боеприпасов и помещались. Красота: аппарели какие-то, подъёмники. Двери толстые, железные, однако не заваренные. Но мы их открыли, хотя приржавело за годы всё что можно. У бати для этих целей керосин в пузырьке был. Впрочем, и так открыли. Зашли и глазам не поверили: в камерах стоят стеллажи, а на них лежат снаряды для пушки. В масле, не ржавые ничуть, полный порядок. В другом каземате пороховые заряды в орудийных ящиках. Действительно, наши дот законсервировали на случай войны. В соседних отсеках взрывчатка лежит, тротил немецкий, детонаторы, огнепроводного шнура просто море, ну, склад! Ходили-ходили, нашли всякие причиндалы сапёрные, тоже гансовские. Стрелкового оружия не было.
В дальнем конце галереи – дверь. Железная, но не открывается. Может быть заварена в каком-то месте, мы при фонарях не разглядели. Батя решил её маленьким зарядом долбануть. Заложили малыша с той стороны, где она должна открываться, шнура подлиньше со склада взяли кусок, метров шесть, чтобы успеть выбраться. Выходим наружу, стоим, ждём. Батяня даже успел курнуть – бикфорда на десять минут было. Вдруг слышим, есть. И тут по нам как дорбалызнуло! От камня со стены крошки летят. Мне физиономию малость посекло, как сейчас помню. Очередь в нас пустили. Какая-то сволочуга по нам из пэпэша правит, видит, что мужик и с ним два парнишки, отчего ж не повоевать. Моромой какой-то, короче.
Мы бежать от него в блиндаж. Батя наружу пару разов пальнул из «люгера». Я думаю, что братец своей стрельбой в собаку этого ухаря подманил. А он всё не унимается, из папаши по входу как чесанёт-чесанёт, как чесанёт-чесанёт, хуятина! Для острастки, чтоб мы знали, что он тут. Мы пересрались сначала, решили – вояки, сейчас бока намнут за милую душу. Потом сечём: не из «калаша», из «шпагина» строчит, значит свой-родной, уёбок. Других таких же на подмогу ждёт, чтобы всласть помародёрствовать. Батяня ему кричал-кричал, но без толку, не договориться. Он опять в проём как полоснёт! Видать патронов у него запасной диск, а с нами всё решено. Ну, думаем, не понадобятся больше припасённые харчи. Приуныли. Мне страшно, я маленький. Ну как маленький: лет пятнадцать, но всё одно – молоко на губах не обсохло. Умирать не хочется, что делать – неясно, и, главное, выхода как бы нет. Братец уже предлагает окно размуровать и из пушки пальнуть, чтобы вояки нас услышали или менты какие-нибудь приехали, лишь бы этот гад убежал.
Батяня говорит: пошли вниз. Спустились на третий ярус, а там уже ощутимый сквозняк дует. Значит, дверь открылась. Мы туда. Дверь нараспашку, а за ней коридор длиннющий. Бетонированный, с электропроводкой, уходит неизвестно куда.
Нам чего делать? Наружу не выйти, из пушки стрелять – глупо. Пошли по коридору с одним фонарём. Батя впереди под ноги светит, мы сзади друг дружку за плечо придерживаем, чтобы не отстать. Батарейки экономим. Запасные в рюкзаках были, но всё имущество осталось снаружи, под прицелом. Взяли с собой из склада моток шнура, тол и детонаторов побольше, если что-то взрывать потребуется.
Шли-шли. Думаем, куда идём? Коридор длинный, на стенах плесень колышется, однако, воды нет. И тихо. Считай, гробница – всё в камне. Сверху тоже шума нет. Темнота, и вдруг по полу кто-то пробежал. Впереди явственно так слышно: цок-цок-цок-цок. Мы остановились. Батя говорит: верняк, выход есть, если сквозняк дует и зверь бегает. Идём дальше. Вдруг опять цокот вроде как когтей по бетону, батя стал светить, впереди два глаза звериных красным блеснули. И топот этот, нетяжёлый такой, – прямо на нас. Тут брат свой фонарь зажёг, я ему в плечо вцепился так, что пальцы аж занемели.
В луч фонаря на нас выбегает собака, та, которую утром брат убил.
– Та самая? – спросил кто-то.
– Точно та самая, шкура у неё пёстрая, я запомнил, приметная, перепутать сложно. Она это была.
– Может, брат не добил? – предположил Дима.
– Нет, братец её точно угробил. А это я не знаю что такое было: та же псина, только без ран, крови и повреждений шкуры. Пронеслась мимо нас и умчалась, откуда мы пришли.
– А вы что? – с замиранием в голосе спросил Глинник.
– Мы форменным образом обосрались, – неохотно признался Аким.
– Ну, а дальше что было, как же вы вышли? – заинтересовался Балдорис.
«А мы и не вышли вовсе», – родился у меня в мозгу страшный ответ, но Акимов сказал:
– Двинулись вперёд, что нам ещё делать? Назад нельзя, там моромой в засаде, да собачка жутенькая пасётся. Мы прём как танки, говно в сапогах булькает. Вышли на дверь. Взорвали. Попали в точно такой же дот, только вскрытый. Ход это был подземный между блиндажами. Мы в лес поднялись и давай Бог ноги! Почесали оттуда как лоси прямо. Я и не знал, что так быстро умею передвигаться. Убежали мы от уёбка с пэпэша и от собаки.
– Как же дот, вернулись потом? – осведомился Боря.
– Нет. Батя после этой истории поседел, братец в Бога уверовал и с нами ходить перестал. Да и контузились мы малость, дверь внизу взрывая. А к доту больше не возвращались и вообще редко вспоминали про него.
– А с собакой что решили? – поднял неприятный Акиму вопрос тупой Балдорис.
– Я думаю, это был гмох, – сказал Пухлый и при этом заржал во всё своё конское хлебало. Голос у него был сиплый и мерзкий, как у заправского колдыря. Пухлый не боялся никого.
– Кто такой гмох? – напрягся Глинник.
– Гном с мохнатым горбом, – просветил его Крейзи, – они здесь водятся.
– Здесь?!
– В Синяве, – подтвердил главбух Дима.
В этом он был готов присягнуть даже на Библии. Существ, о которых шла речь, из нашей компании видели все, кроме меня и Рыжего. Синявино, конечно, место болотистое и набитое трупами, но я почему-то не верил в существование троллей, хотя юные следопуты били себя пятками в грудь, утверждая, что подвергались преследованию со стороны гмохов.
– А кто его видел? – спросил Балдорис.
– Я! – почти хором заявили Крейзи, Пухлый и Дима.
– Да ну вас, врёте ведь, – отмахнулся Глинник. – А что он… как его… творит?
– Водит по лесу кругами, – пустился в объяснения Крейзи, – может украсть рюкзак с продуктами, в трясину завести.
– И ещё гмох жутко смердит, – с удовольствием добавил Пухлый. Он любил эпатировать публику.
Ошарашенные покатившей темой, мы вынуждены были промочить горло, теперь уже без исключения все, и я продолжил:
– Гмохи гмохами, а Синява сама по себе очень странное место. Встречалось мне нечто инфернальное. Однажды пру я провиант в лагерь, – Пухлый с Крейзи, помнившие этот случай, закивали, – за спиной у меня нагруженный рюкзак, в руке сумка, весящая тоже немало. На боку «шмайссер» Пухлого висит, потому как время позднее, а кто знает, что в лесу может встретиться. Та же шпана деревенская по пьяни часто с оружием болтается. Да и вообще… Тут ночью не то чтобы страшно, а так… неприятно. Людей в войну всё-таки много полегло, погибших насильственной смертью и по христианскому обряду не погребённых. Образовалось большое количество неприкаянных душ. У мемориала в этом плане поспокойнее: там и хоронили, и священники приезжали отпевать, зато дальше не так хорошо. А до лагеря километров восемь. Пока я топал, совсем стемнело. Не видно ничего, я только чувствую ногой колею, по ней и ступаю. Рядом с дорогой кусты и я слышу, как по ним кто-то ходит. Двигается параллельно со мной неизвестно зачем. Сначала я думал, что это какое-нибудь животное. Взял, перешёл на полоску травы, которая между колеями растёт. Иду совсем беззвучно и определяю, что шагает он в такт мне: я ногой бесшумно – топ и он по веткам – хрусть. Меня это достало. Я останавливаюсь, ставлю сумку. Выходи, говорю, и затвор у «шмайссера» с предохранительного взвода снимаю. Вижу, в темноте появляется передо мною шагах в двадцати бесформенный силуэт. Вышел и стоит, какой-то совсем непонятный. Я его спрашиваю: ты кто? Он молчит. Мне всё это осточертело и тогда я по нему из автомата полоснул. Сам ослеп от этого пламени, оглох. Наверное, полрожка усадил. Не вижу ничего, не знаю, куда он делся. Да и не интересно мне. Я поторопился съебать. Автомат за спину закинул, сумку подхватил и – к лагерю.
