– За мной! – приказал комбат и стал упруго взбираться по склону, увлекая других. В его руках оказалось знамя, черное полотнище с белоснежной вьющейся надписью: «Нет Бога кроме Аллаха и Мухаммед пророк его!» Другое знамя, поменьше, с той же белой, похожей на виноградную лозу надписью, сжимал молодой боец с тонкой шеей, острым юношеским кадыком и маленькой бородкой на красивом лице.
Батальон лежал у обреза низины, скрытый от противника. Торобов поднимал голову, видя солнечное пространство седловины, по которой покатится атака. Ему казалось, в этой пустоте образовался таинственный коридор, невидимый световод, по которому побегут атакующие, помчатся горячие молодые тела, полетят души, излетевшие из убитых тел.
Чадила гарью удаленная вершина холма, золотился монастырский крест. Торобов не понимал, чьей неведомой волей он включен в чужую войну, в чужую атаку, одну из бесчисленных, где одни одухотворенные люди стремятся убить других. И что значит для его жизни эта смертоносная атака, в которую был занесен, словно случайная песчинка? Кому расскажет о ней? Перед кем покается?
– Аллах Акбар! – прорычал комбат. Оттолкнувшись стопой, вскочил и, размахивая знаменем, тяжело побежал на склон. За ним молодо, ловко, с радостью и азартом вскакивали бойцы и длинными скачками неслись наверх, выставив гранатометы и пулеметы. Бежали операторы с камерами. Бежал Зольде с какой-то струящейся, змеиной стремительностью.
Торобов неловко поднялся, попытался бежать, но тут же задохнулся. Пошел тяжело, пропуская мимо волну атакующих, молодого знаменосца, на лице которого сияла восхищенная улыбка.
Вал прошелестел, протопал, сипло продышал, и Торобов, отстав, видел, как течет вверх поток атакующих, как вьются два знамени, блестит, удаляясь, оружие.
На вершине холма, на размытой кромке затрепетал огонек пулемета, следом другой, третий. Загрохотало, и в рядах атакующих началось смятение, несколько бойцов упало, их обегали, вокруг других останавливались, наклонялись, пытались помочь. Молодой знаменосец стал спотыкаться, падать, тянул ввысь знамя, а сам оседал, поворачивался вокруг древка, как вокруг оси. Рухнул, выпустив стяг. Комбат, развевая знамя, что-то кричал. И его крик, колыхание черного полотнища с белой вязью перестраивало лавину атаки. Гранатометчики выстраивались в рваную цепь, пускали гранаты. Дымные стебли летели к вершине, взрывались на кромке, глуша огневые точки. Пулеметчики пробегали сквозь их неровную цепь, открывали огонь, били от животов на бегу, рыхля и туманя кромку. Пока грохотали ручные пулеметы, гранатометчики вставляли в трубы остроконечные гранаты и били по вершине, накрывали ее вспышками и клубами разрывов. Пропускали сквозь свои ряды пулеметчиков. И все это грохочущее, дымящее скопище удалялось от Торобова, приближаясь к вершине. Загудел, зарокотал, мешаясь с пулеметным грохотом, стоголосый рык: «Аллах Акбар!» И весь склон, как упругая ткань, стал стягиваться к вершине. Было видно, как навстречу с вершины ринулся встречный поток, и оба потока смешались, спутались, стреляли, пронзали друг друга огненными иглами, слипались в клубки, катились вниз по склону.
Торобов шел туда, где ревела рукопашная. Задыхался, без оружия, не понимая смысла своего восхождения, чувствуя влекущую его безымянную волю, от которой он не мог уклониться.
Темный ком стреляющих и орущих достиг вершины, перевалил и скрылся, и там, где исчезли люди, кануло черное знамя комбата, продолжали стрелять и реветь, окутывая вершину бледной солнечной пылью.
Торобов останавливался, тяжело дышал и снова шел. Курт Зольде кружил по склону, указывая оператору в синей блузе, что ему должно снимать.
– Вот этого, с оторванной рукой! – Он наклонялся и вкладывал в оторванную руку автомат. – Рука героя оторвана, но продолжает стрелять!
Подошел к знаменосцу, потерявшему в падении знамя. На молодом лице все еще светилась блаженная улыбка. Зольде вкладывал в мертвые руки шахида черное знамя, расправлял ткань, чтобы видна была священная надпись.
– Герой убит, но он не выпустил знамя. На лице его улыбка, потому что он видит рай.
Торобов сел, чувствуя, что сердце его может разорваться. Вокруг него на жухлой траве лежали убитые. Два или три человека пытались подняться и снова падали, замирали. Он заметил, что у его пыльного башмака расцвел крохотный синий цветочек, вестник весны. Его не затоптала атака, не затоптал пыльный башмак Торобова.
Торобов не боялся здесь умереть. Не боялся сгинуть, так и не выполнив боевое задание. Он боялся умереть, так и не поняв, почему он должен исчезнуть здесь, на чужой войне, на чужой горе, в одной из бесчисленных смертельных атак, результат которой не изменит мир, не изменит ход времен, не изменит рисунок небесных звезд и лепестков цветка, что расцвел возле его пыльного башмака.
– Господин Торобов, теперь вы можете считать себя шахидом. – Зольде насмешливо смотрел на него, и рука его, та, которой он поправлял знамя, была в крови.
Зольде хищной трусцой побежал к вершине, где еще звучали редкие выстрелы. А Торобов, одолевая немощь, продолжал восхождение, обредая убитых, брошенный ручной пулемет, зубчатую ленту. Ему казалось, он движется в незримом коридоре, который прорубила атака, накалила молекулы воздуха ударами пуль, предсмертными воплями, криками «Аллах Акбар!», и эти молекулы продолжали светиться.
Вершина, куда он ступил, казалась срезанной, как срезают горбушку. В рытвинах, траншеях, в разбросанных зарядных ящиках, с двумя орудиями, вокруг которых громоздились пустые закопченные гильзы, с тряпьем палаток, с перевернутой вверх колесами полевой кухней. Казалось, здесь прокрутился вихрь и умчался вдаль, где белесой линией тянулась дорога, сиял на соседней горе монастырский крест. Но в этом хаосе разбросанных и умерщвленных предметов уже формировался порядок. Сидели на земле понурые, сокрушенные, взятые в плен «башары», без оружия, с расстегнутыми воротниками, с расцарапанными, запыленными лицами. Поодаль, собранные в груду, валялись их автоматы и пулеметы, напоминали ненужные, сломанные в работе инструменты. Тут же лежали убитые, выложенные в ряд, напоказ, лицами к небу, в мокрой от крови униформе, еще не одеревенелые, хранящие в телах последние предсмертные судороги.
По другую сторону толпились победители, распаренные рукопашной, торжествующие, не зная, куда деть неизрасходованную энергию истребления. Поглядывали на пленных, нетерпеливо стискивая ручные пулеметы. Так же в ряд лежали убитые, воздев к небу заостренные молодые бородки, с такими черными пятнами крови из сочащихся ран, будто в мертвецах все еще бились сердца, выталкивали незастывшую кровь.
Черное знамя, укрепленное в зарядных ящиках, вяло обвисло. Комбат что-то докладывал Курту Зольде. Было видно, как из-под его волос бежит по лицу красная струйка. Операторы кружили, как медлительные грифы, нависая камерами над убитыми, словно готовились выклевывать им глаза.
Торобов присел на зарядный ящик, слыша, как сипло клокочет в нем дыхание, как жжет в груди. Ему открылось еще одно зрелище чужой победы и чужого поражения, и он не знал, как обойдется с этим зрелищем. Не опишет в книге. Не расскажет друзьям и близким. Не изложит в донесении. Быть может, запечатает в дальнем чулане памяти, и оно будет являться в случайных кошмарных снах. Или принесет на суд Господу и не сможет объяснить, почему он оказался на этой безымянной вершине, почему видит молодое, начинающее каменеть лицо с белым оскалом зубов, почему так тускло отсвечивает ствол автомата, истертого о красноватую землю холма.
– Господин Торобов. – К нему приблизился Зольде и все с тем же неисчезающим артистизмом, словно он был театрал, попавший на любимый спектакль, произнес: – Вас ждет сюрприз. Среди пленных мы захватили русского советника. Хотите с ним побеседовать?
Повел Торобова туда, где сидели пленные, испуганные, вжав головы, словно боялись побоев. Среди смуглых небритых лиц, черных тоскующих глаз Торобов увидел белесые волосы и голубые глаза человека, который сидел ссутулив спину, снизу вверх смотрел на подходивших, мучительно сморщив лоб.
– Встань, – приказал Зольде, и человек, понимающий арабский, встал. – Поговорите с ним, господин Торобов, на родном языке. Из посторонних вас никто не поймет, – отошел, делая вид, что не желает мешать встрече двух соотечественников.
Пленный советник был худ, облачен в сирийскую форму без знаков различия, весь в красноватой пыли, которая высыхала на потном лице. Пыль была в ушах, в ноздрях, на веках среди белесых ресниц, в корнях волос, под ногтями больших грязных пальцев, на шее, в морщинах лба. Быть может, его обдавало пылью от взрывов. Или он катался по земле во время рукопашной. В нем еще клокотал бой, но ярость боя была сломлена, воля растоптана, оружие вырвано из рук и лежало в бесформенной металлической груде, над которой дрожал стеклянный воздух, как излетающий дух.
