На улице около машины — заказанного таксопарком престарелого ГАЗ-53 — стояли несколько табуретов. На них мы установили красный от кумача ящик. И я в первый раз после того памятного пасмурного утра увидел Четырехглазого.
Врачи постарались или еще кто — не знаю, но выглядел он сейчас намного лучше. Длинными светлыми прядями удалось почти полностью прикрыть многочисленные раны на черепе — следы кастета пятнистого. Веки были закрыты, и я так и не смог определить, вставили ему вывалившийся глаз, или нет. Да это и не важно — со смеженными веками у него был такой вид, что казалось, — пардон за банальность, — будто он спит. Вот только некоторая синюшность шеи да восковая желтизна лица подсказывали: нет, не спит. Совсем умер.
Ян вдруг о чем-то вспомнил, кривовато усмехнулся и, вынув из кармана невесть где откопанный красный пионерский галстук, запихал его покойнику в нагрудный карман пиджака. Я почувствовал легкий укол зависти — сам-то до такого не додумался. Впрочем, у меня тоже было, чем порадовать Четырехглазого.
Я за него отомстил. Я убил — или довел до самоубийства, что одно и то же — его убийцу. Я плотно — я надеялся на это — прижал хвост тому, кто отдавал приказ об убийстве. И рано или поздно доберусь непосредственно до головы инициатора, чтобы прищемить ее вслед за хвостом.
Так что спи спокойно, друг. Тебе сейчас, понятно, глубоко до лампочки, что Ян, заливаясь краской смущения, засовывает в твой карман пионерский галстук, что я пять дней переворачивал мир вокруг себя, что стоящий у изголовья Генаха Кавалерист — Генаха?! кто бы мог подумать! — плачет и не замечает этого, что Рамс тихо, почти неслышно, читает по-грузински напутственную молитву. Вряд ли все это для тебя, уходящего навсегда, важно сейчас.
Но это важно для нас, остающихся здесь еще на какое-то время. Ты был частью нас, и с твоим уходом каждый потерял частицу себя. И поэтому мы, здоровые мужики, притихли, как дети — привыкшие справляться со всем с помощью мозга или кулаков, или того и другого сразу, мы вдруг осознали, что ничто это не поможет, когда придет время умирать. И дай Бог, чтобы проводить тебя в последний путь собралось столько друзей — это высшее счастье, даже если ты этого уже не увидишь. Как доказательство того, что ты был нужен людям. Как благодарность тебе — за то, что ты был.
Меня кто-то тронул за плечо. Я обернулся. Роза. В суматохе я как-то забыл о ней. Представляю, что она почувствовала, внезапно оставшись одна в компании незнакомых людей. Я взял ее за плечи и прижал к себе.
— Извини.
— Ничего. Я поговорила с Любавой, пойду пока, помогу ей еду собрать.
— Хорошо, — кивнул я.
Она ушла. Я смотрел ей вслед, испытывая легкое удивление — оказывается, она не только со мной так легко сошлась. С Любавой вот тоже. Хотя Любава — баба простая, прямая и справедливая. С такими приятно общаться. А Роза — открытая и искренняя. С такими тоже приятно общаться. Так чего удивляться, что они нашли общий язык? Радоваться надо.
Из подъезда с бутылкой водки в одной руке и рюмкой — в другой, вышел Пилюля. Подошел к нам, долгим взглядом посмотрел на Четырехглазого, потом сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Давайте, мужики. По пять капель. Чтобы дорогу покойнику смазать.
Роль разливающего взял на себя Генаха. Будь это вино, вызвался бы Рамс. Но это была водка, и Кавалерист, приняв из рук Пилюли бутылку и стопку, налил и протянул стоящему справа от него Яну. Тот молча принял стакан, немного подержал его в руке и так же молча замахнул в себя. Литовец — человек неразговорчивый.
Генаха налил снова и протянул Рамсу, который стоял напротив Яна. Грузин что-то пробурчал себе под нос и выпил. Вслух произносить тоже ничего не стал. Я был третьим, и я тоже проглотил водку молча. Потом был сам Генаха, и он единственный сумел перед этим выдавить:
— Ну, чтоб дорога гладкой была.
Уж и не знаю, к чему это они про дорогу заладили. Я вообще не великий специалист по русским народным обрядам — как свадьбам, так и похоронам. Поэтому с облегчением вздохнул, когда из подъезда с сумками, набитыми едой, вышли Любава и Розочка, сопровождаемые двумя пацанятами. Потом оттуда высунулась толстая морда, очевидно, соседки, и пробасила:
— Мы пока стол накроем.
— Хорошо, — всхлипнула Любава, подошла к кабине и протянула сумки шоферу: — Положите пока. Здесь для кладбища — водка, закуска.
Шофер с деловым видом кивнул, взял пакеты и спрятался в кабину. Любава заозиралась. Потом снова всхлипнула:
— Пошли, что ли? Два часа.
Мы молча подняли гроб и понесли его к дороге. ГАЗ медленно ехал впереди. Выехав на трассу, он остановился, и мы, поставив гроб в кузов, возле памятника, помогли залезть Любаве и ребятишкам, затем отстали.
Квартала три машина ехала медленно, приноравливаясь к людскому шагу, но затем, когда впереди показалась армия пустых такси, увеличила скорость и начала отрываться.
— Черт! — выругался я. — Вы что, все на колесах?
— А как ты думал? — удивился Генаха.
— Предупреждать надо! Я свои у дома Четырехглазого оставил!
— Мы ж таксисты!
— Так вы, таксисты, водку жрали, как сапожники, я и подумал, что вы на автобусе каком, или еще чего! А ну, как милиция остановит?
— А милиция что — не люди, что ли? Видят же — похоронная процессия. Кто останавливать станет?
— Да ну тебя к лешему! — я махнул рукой на Кавалериста, схватил ладонь Розочки и потащил ее за собой. — Давай быстрее, а то уедут, и фиг мы их потом найдем — я же не знаю, на каком кладбище похороны будут!
Мы быстро выскочили из общей толпы и по тротуару понеслись в обратном направлении. Допускаю, что это было не очень этично, но в данном случае мне было плевать на этику — пропускать церемонию я не хотел.
Розочка, слава богу, была не на каблуках, поэтому продвигались мы довольно быстро. Я даже надеялся, что успеем вернуться, пока мои собратья по цеху занимают свои рабочие и полурабочие места.
Но во дворе нужного дома нас ждало жестокое разочарование — возле «Шевроле», похожие на духов зла, вырвавшихся в простор дневной яви из тьмы кошмарных сновидений, стояли трое в кожаных куртках. Стояли все, как один — разместив руки в карманах курток и уверенно расставив ноги на ширину плеч.
Я засунул руку под куртку, нащупывая рукоять «Беретты», которая торчала из-под ремня в районе печени, потом, отпустив Розочкину ладонь, пробормотал почти одними губами:
— Спрячься куда-нибудь. За дом, в подъезд. Быстро.
Но было уже поздно. Водительская дверь «Шевроле» открылась, и оттуда, улыбаясь во весь рот, выбрался Камена.
— Привет, что ли? — громко сказал он. — А я думал — мне тебя дольше ждать придется. Гораздо дольше. Пока вы там своего друга закопаете, пока его новый квадрат обмоете…
Между делом он не торопясь вынул из-за пазухи пистолет и теперь так же неспешно поднимал его. Трое кожаных тоже оказались при стволах, и когда они навели их на нас, я почувствовал, что это — конец.
— Беги! — заорал я дурным голосом и толкнул Розу в плечо. Дважды повторять не пришлось — очевидно, мой первый призыв спрятаться не прошел мимо ее ушей.
— Ты же меня не так понял, парень, — продолжал между тем Камена, медленно перемещая дуло пистолета. — Я просил тебя поговорить с твоими ребятами, а не с моими. Где Васек, где Леопардий? И зачем ты навел на меня мусоров?
Последнюю фразу я совершенно не понял, но решил, что за время моего ночного похода успел сделать нечто такое, из-за чего органы решили проявить к нему интерес. А может, у него крыша поехала, и он намекает на мой ночной визит к нему домой? Или жена повторила мой обман — уже для своей выгоды?
Но разбираться со всем этим не было времени — пистолет в руке Камены перестал двигаться, он нащупал цель. Только на мушке был не я, — меня он оставил кожаным, — а убегающая Роза, что мне совсем не понравилось.
— И шлюху мою успел к рукам прибрать, — с некоторой даже обидой проговорил Камена, и это были его последние слова. Я, насколько позволил мой измятый, растерзанный, утомленный и невыспавшийся организм, прыгнул в сторону, на лету успев аж шесть раз нажать на спуск. Сколько раз попал — бог весть, один-то раз — точно, поскольку Камена стрелять вдруг раздумал, зашатался, выронил пистолет и упал сам. Большего я и не хотел.
Приземление оказалось не столь успешным, как полет. Я врезался плечом в пробегавшее мимо дерево и упал в какой-то кустарник, чудом не порвав ноздри и не выколов глаза.
Громко матерясь от боли, я сразу вскочил во весь рост — инстинкт самосохранения позорно капитулировал перед реакцией на мгновенную боль. Однако расстреливать из трех стволов, как это диктовалось логикой событий, меня не стали. То ли кожаное трио испугалось стрельбы в центре города, то ли растерялось при виде моей прыти, то ли просто решило, что потеря начальства — достаточная причина для быстрого и безоговорочного свертывания ведущихся работ, только все три парня, по-прежнему сжимая в руках пистолеты, бросились врассыпную.
