Кстати, у нас с той девчонкой так ничего и не было. И я, кажется, помню ее имя. Тоже, в общем-то, символ, и тоже бессмысленный.
44. Глава, которую можно пропустить
Глупо считать дату рождения началом существования. Если верить некоторым философским течениям (течения разума, которые также являются и его утечкой, что взаимосвязано), существование не под–дается датировке, оно либо вообще не прекращается (как считают одни), либо конечно, но эта завершенность не имеет никакого отно–шения к телесной оболочке и умиранию клеток (как считают другие). Сабж как-то сказал, что начал осознавать себя еще до рождения, правда, незадолго до этого счастливого события. Точнее, осознавать ту часть самого себя, которой наделил его Эпицентр. А есть придур–ки, и мне известна парочка таких, которые и к сорока годам не удо–сужились начать свое существование.
Я не знаю даты своего рождения. Как-то так получилось, что мои предки не удосужились проинформировать меня об этом. Когда меня обнаружили на городском вокзале, их рядом не было и в бюро находок они не обращались. Шучу: у нас не сдают подкидышей в бюро находок, их отправляют в специальные заведения – приюты. Но если вы дума–ете, что я держу за это обиду на своих предков – то нет, это не так. Мне, конечно, интересно было бы узнать некоторые подробности, но сама идея поиска родителей меня никогда не привлекала. Хотя в переход–ном возрасте я представлял себе, что моя мать – одна из наших пре–подавательниц, спивающаяся хипуха средних лет, которая не нашла в себе сил отправиться в тот последний трип и решила посвятить себя детям-сиротам. Люди склонны к идеализму. На нем, собственно, и дер–жится человечество, а все остальное – лишь машинопись, скрип шес–теренок и декадентство ржавых нацистских штурмовиков.
Единственная настоящая проблема, которую мне подарили пред–ки, – тот снежный кошмар. Но я привык жить с ним.
… Я проснулся неожиданно. Без видимых причин, просто на ка–кое-то мгновение сон оставил меня, и я знал, что он вернется. Я мог бы снова закрыть глаза, ведь мой организм требовал отдыха. Но вместо этого дал себе полчаса на самоидентификацию. Потому что – я понял это как-то просто, без судорог сердечной мышцы, –я наконец оказался там, в центре заснеженного поля. Я не знал, ку–да нас вывела тропа Безумных Шляпников, и не было следов, чтобы вернуться по ним обратно и начать путь сначала. Мы просто оказа–лись где-то. Рядом были мои друзья, такие же неприкаянные, не от мира сего, сталкеры, раздолбаи, не принявшие общечеловеческой необходимости жить необходимостью и состряпавшие собственную необходимость. Но они спали, и поэтому я был в каком-то смысле один. Если бы что-то случилось, если бы нас не стало в тот момент –никто, даже самые опытные Проводники не смогли бы найти нас по следам. Потому что следов не осталось.
Это было что-то типа смерти: ты еще вроде как существуешь, но, по большому счету, уже пропал, исчез, растворился в желтой дымке утреннего смога.
Я лежал и размышлял, каково оно – существовать в зоне смер–ти, стоя в центре заснеженного поля. А потом подумал: какого чер–та! Все мы, так или иначе, находимся в зоне смерти. Для кого-то другого мы в данный момент не существуем: он не видит нас, не слышит, не чувствует хренового запаха изо рта, не думает, как бы поиметь, вообще о нас не думает. Нас для него просто нет. А что ка–сается поля, то у всех оно свое. Каждый пунктир жизни – от точки начала к финишу – мы оказываемся в ситуации, когда уже невоз–можно повернуть назад, потому что просто не знаешь, где эта хре–нова цепочка следов, по которой ты прошел. Может, их и вовсе не было. А может, они слились с другими, были затоптаны теми, кто прошел за нами.
Так кто я такой, черт побери? Я, не способный вернуться по своим следам к началу, потому что не знаю, каково оно было, это начало, и даже даты не знаю. Если я сейчас умру, чем мгно–вение после смерти будет отличаться от мгновения непосредст–венно перед ней? Удастся ли мне заметить эту перемену в себе? А даже если и удастся, если все действительно так, если мои мысли, эти ублюдки, порожденные насильственным бодрство–ванием разума, – имеют какое-то отношение к правде… То по–лучается, что нет ни смерти, ни жизни, ни существования… Есть только сам человек, блуждающий по снежным равнинам, не ос–тавляя следов.
А потом ко мне снова пришел Джим Моррисон. Он был уже мертв, и снег не проминался под его ногами.
– Мне легче, – сказал Джим, и по тому, как тихо и с какой ленью он это сказал, я понял, что парень удолбан по самые ногти. – Мне легче, – сказал Джим. – Если бы все умели ходить по снегу и не ос–тавлять следов, люди бы меньше парились.
– Ну и как тогда искать обратную дорогу?
– А никак. Нет разницы, вперед ты идешь или назад. Ищешь НЛО или толкаешь гашиш на Красной площади. Главное – двигайся, иди, не давай себе остановиться. Тогда куда-нибудь придешь. А если так и будешь стоять, то следы, по которым ты пришел, успеет засыпать снег. Такая вот фишка, сталкер.
– Какого хрена! Я же всю жизнь куда-то иду.
– Все идут, – засмеялся Джим, – только можно просто идти, а можно идти и не останавливаться.
– Ты мне снишься, парень, я понял, ты мне снишься и грузишь, как хренов портовый грузчик из фильма «Нокдаун».
– Ага, – сказал Джим, – так оно и есть, парень. Я просто снюсь и просто тебя гружу. Правда здорово, а?
– Ну и какой в этом смысл?
– Никакого. Смысл убивает кайф, порождает деньги и убежден–ных девственниц. А жизнь – это главный флешмоб, и когда к флеш-мобу привинчивают на хер не нужный аппендикс смысла, он теряет свою прелесть.
– Но зачем жить, если нет смысла?
– Чтобы жить, придурок. Жить, чтобы жить, – это круто. Но даже я так не умел. Дети умеют. Но детям нельзя принимать наркотики…
Дальше он понес уже полный бред, и я понял, что пора просы–паться.
45. Радиопомехи
Судя по положению солнца, мы проспали почти до полудня. И чув–ствовали себя соответственно – тяжелые головы на легких, как скорлупа арахиса, телах. Я позволил себе еще немного поваляться, пропуская солнечные иглы сквозь неплотно сомкнутые веки. Это было чертовски приятное ощущение.
Откуда-то слева, очень близко, чуть ли не на самое ухо, Буги мед–ленно проговорила:
– Вчера что-то было или нет?
– Ага, – ответил Сабж.
– Что «ага»?
– Вчера что-то было. Или нет.
– Придурок.
Тут до меня дошло, что с такого расстояния голос Буги может зву–чать только в том случае, если ее голова лежит у меня на плече. Те–ло тут же подтвердило, что так оно, похоже, и есть. А потом и Сабж подтвердил.
– Я гляжу, вы снова воспылали взаимной нежностью. Больше не горите желанием перегрызть друг другу глотки?
– Между прочим, ты, Макс, храпишь, – с усмешкой в голосе ска–зала Буги. – А то, что моя голова оказалась у тебя на плече, ничего не значит. У меня просто затекла шея. Если бы рядом лежал Сабж, подушкой стал бы он.
– О черт! – воскликнул Сабж, и я заранее начал улыбаться, ожи–дая от него очередную клоунаду. – Макс, ты даже не представляешь, чего меня лишил! Ну почему ты не отполз подальше? Я же мог пома-цать спящую Буги за попку, а потом соврать, что это было во сне, ти–па, лунатизм и все такое. А руку бы мне потом вправили, ради тако–го-то не жалко…
– Пожрать бы, – сказал я. Глубокое, едва отливающее синевой белое небо обрушилось мне в глаза.
– Вот так всегда, – сокрушенно покачал головой Сабж, – когда люди говорят о чистом и духовном, Макс опускает их на землю.
Оглядевшись, я понял, что мы, похоже, находимся в каком-то го–роде. Четыре одинаковых пятиэтажки смотрели на нас черными провалами окон. Серая дымка – то ли туман, то ли низкие облака –почти скрывала их верхние этажи. Дома стояли так близко один к другому, что машинам, даже малолитражкам, между ними было не протиснуться. Но даже эти узкие проходы были перегорожены сте–нами из грязного белого кирпича. Точно такого же, как тот, из кото–рого были построены сами дома.
