Это зрелище одновременно и завораживало, и успокаивало. Ощу–щение времени оставило нас. Мы лежали на полу голова к голове, подложив руки под затылки, как еще одно изображение солнца (или радиационной опасности), и глупо улыбались. Вот на стене с окном появились изображенные разноцветными штрихами три фигуры –две побольше, одна совсем маленькая: родители и девочка, видимо, хозяйка спальни, – а на противоположной – размашисто очерченное коричневым лохматое четвероногое чудовище с красным языком.
– Бетховен, – сказал Сабж.
– Рекс, – возразил я.
– Между прочим, он размером с полдома и явно крупнее хозяи–на, – усмехнулась Буги.
– Какой-нибудь ньюфаундленд, – предположил Сабж.
– Или колли, – сказал я.
– Это же детский рисунок, – заметила Буги, – так что вполне мо–жет быть, что сие животное вовсе не собака, а, к примеру, хомячок, которого безумно любит девочка. У меня в детстве был такой.
– Не любит, – сказал Сабж.
– Почему?
– Потому что любила.
Эта фраза, словно тумблер, выключила движение грибницы, и она застыла в хрупкой статике, готовая в любую минуту рассыпать–ся, как башня из игральных карт. Мы замерли, затаив дыхание. Так прошла минута, потом другая. На первый взгляд рисунок оставался неизменным, но что-то происходило, что-то, чего мы не видели, не слышали, но ощущали. Карточный домик незаметно для человечес–кого глаза колебался, и было ясно, что это легкое покачивание ра–но или поздно разрушит конструкцию.
– Смотрите, – еле слышно проговорил Сабж.
Я оглянулся на Проводника, проследил за его взглядом и увидел, что материнский гриб уже перестал быть желтым, его шляпка посте–пенно меняла свой цвет, становясь тревожно-красной. Одновремен–но я осознал, что уже какое-то время слышу издаваемый им звук, но теперь это не было пародирование наших слов. Две ноты неторопли–во чередовались: сначала одна, потом другая, потом снова первая. Звук становился все громче, из голоса (или что это было, черт побе–ри) огромного гриба исчезал песок, он становился все чище.
– Это сирена, – понял я вдруг.
И снова грибница пришла в движение. По всему рисунку, не на–рушая его, побежали волны, затем лучи солнца отделились от пуль–сирующего желтым и красным материнского гриба, стремительно почернели и стали разбегаться в разные стороны, по пути претерпе–вая метаморфозы и превращаясь в большие черные кресты.
– Самолеты! Это самолеты! – первой догадалась Буги. Кресты медленно, обрастая все новыми чернеющими шляпками
грибов и разбегаясь, пересекли стены и потолок и зависли над дверным косяком. Они стали медленно перетекать друг в друга, по–ка не превратились наконец в огромную черную снежинку.
– Мне страшно, – очень четко проговорил материнский гриб, обры–вая сирену, и в то же мгновение все цвета померкли, а в комнате сно–ва стало непроницаемо темно и оглушительно тихо. И в этой тишине слова раздавались так четко, что перестали быть просто звуками, ста–новясь то частью темноты, то болью усталых мышц, то опустевшими магазинами наших дробовиков. – Меня не научили времени, я не по–нимаю, как это: «было». Все только есть, всегда есть: во мне, в воздухе, в камне, в стекле, в дереве – даже если я об этом забываю. Каждую минуту, каждое мгновение она говорит мне, как ей страшно, и каждую минуту я это слышу… Даже сейчас. Я умею показывать только то, что есть. Но мне все время больно, и каждый раз – все больнее…
– Ты покажешь нам короткую дорогу? – спросил Сабж.
– Я ее нарисую, – ответил голос.
43. Следы
Как-то раз мы с Фрэнки брели по набережной Сены в районе площади Конкорд. Стояла ранняя осень, золотая и солнечная, ско–рее осколок августа, чем бабье лето. Дожди еще не портили клоша-ру бизнес, и он старался все светлое время дня проводить на кор–точках с мелками в руках. Но я пообещал ему ужин и компенсацию дневного заработка. Мы только что познакомились. Я только что до–читал Оруэлла. Париж был как никогда литературен. Воздух пах ти–пографской краской, а в изгибах улиц виделись повороты сюжетов.
Это был новый для меня Париж. Кажется, третий по счету. Ну да, точ–но. Первым был Париж Миллера, Париж «Черной весны», обжигающих дневников наивной шлюхи Анаис, смешного Альфреда Перле и стервы Джун. Тогда я прожил две недели в Клиши, гуляя ночами мимо тусклых окон борделей, а дни проводя с ноутбуком или с бутылкой. Позже, про–читав написанное мной тогда, Буги сказала: «Если этот фрагмент пере–писать и убрать Миллера, получится отличная вещь». Но я не стал пере–писывать, уже тогда решив, что ничего издавать не стану.
Потом был Париж Кортасара: город-метафора, период-намек, время эстетствующего бездельника, матэ и «Галуаз». За два месяца я не написал ни слова, но прочитал больше, чем когда-либо за такой краткий отрезок времени.
Париж Оруэлла стал третьим, и, уже подъезжая к окраинам горо–да, я знал, что найти его в одиночку мне не удастся. Требовался про–вожатый, гид, экскурсовод по парижской грязи. Фрэнки первым по–пался мне на глаза на набережной: он рисовал неподалеку от плат–ной парковки, на которой я оставил свой ЗИС.
Напротив моста Бакалавров Фрэнки остановился и показал се–бе под ноги:
– Смотри.
Я послушно опустил голову. На асфальте, видимо, масляной кра–ской, но очень давно, так что едва можно было его разглядеть, был нарисован человеческий след.
– Ну и?..
– Знаешь, что это такое?
– Нет.
– Это след Черного Мадии.
– Никогда о таком не слышал.
– Слышал. Только под другим именем.
Черный Мадия был клошаром, таким же, как Фрэнки. Каждый день он шел по этой набережной в сторону речного вокзала, где ему иногда удавалось получить разовую работу. Почти десять лет он хо–дил здесь: утром туда, вечером обратно. Он ненавидел эту дорогу, да.
А однажды Черный Мадия исчез в неизвестном направлении, Фрэнки, по крайней мере, не знал, куда. И вернулся только через два года – на большом черном лимузине, с сигарой в зубах, пахну–щий очень дорогим одеколоном. Такие вот метаморфозы в духе ан–тичных классиков.
Черный Мадия, не дожидаясь, пока водитель откроет ему дверь, вылез из своего танка. Вслед за ним выбрался его шофер с ведром бе–лой краски в руках. Черный Мадия обмакнул в ведро свои дорогие бо–тинки и сделал первый шаг. А потом прошел таким образом весь путь по набережной до речного вокзала. Зачем? А хрен его знает. Он тогда не подошел ни к одному старому знакомому, даже виду не подал, что кого-то узнает, и не бросил ни одного цента в шляпы бывших коллег.
– И правильно сделал, – сказал Фрэнки и наступил на стерший–ся от времени след.
– Потому что вы ненавидите тех, кто вам подает?
– Ага. И поэтому тоже.
– Значит, меня ты тоже ненавидишь?
– Нет. Ты не подаешь, ты предлагаешь работу и оплачиваешь ее. Фрэнки так и не рассказал мне, под каким именем теперь живет
Черный Мадия. Да и бог с ним, с клошаром-миллионером. Просто я вспомнил эту историю, когда в кромешной темноте вдруг стали один за другим появляться фосфоресцирующие следы на полу. Едва слышно скрипнула дверь. Потом я услышал, как кто-то рядом со мной поднялся на ноги.
– Идите по следам, – сказал невидимый Сабж, – и не отставай–те. Иначе никто вас не сможет найти. На таких дорогах даже Про–водники – гости.
На что это было похоже? А черт его знает, на что, мне не с чем сравнить. Я ступил на ближайший след, он тут же исчез и появил–ся следующий – видимо, Буги или Сабж прошли прямо передо мной. Я двинулся за ними. Хотя странное беспокойство, въевшее–ся в подкорку, как никотин в легкие, которое не смогли вытеснить даже два года, проведенные в Самерсене, ко мне так и не верну–лось, последние слова Сабжа продолжали эхом звучать в голове, и я решил, что отставать действительно не стоит. Едва я поднялся на ноги, как вернулась усталость – мне хотелось еще побыть здесь, в этом спокойном и безопасном месте, отдохнуть. Но я сделал шаг, потом другой, третий – не только потому, что остаться в гостях у Бе–зумных Шляпников означало оказаться одному в Эпицентре. Дело в том, что с тех пор, как погасла грибная картинка, я уже не был уверен, что то место, где мы лежали в темноте, и то, куда мы при–шли сквозь пролом, – одно и то же. Это было странное чувство, по–хожее на зуд внутри черепа, – раньше я никогда такого не ощущал.
