— А чего сама мужика с дому прогнала?
— Сказывала, что пил он крепко и дрался с ней всякий день, вот и не стало терпенья. Но я отца совсем не помню. Он ушел от нас, когда еще ходить не научилась. Отец, как только покинул, вскоре с деревни уехал насовсем. И никогда не приезжал. Никто не знал, куда подевался. Да и живой ли он теперь? Мамка его не искала. Выкинула из головы навовсе. Сама меня растила, без отцовской подмоги. Он нас тоже запамятовал.
— Ну и хрен с ним! — оборвал Василий Петрович в сердцах.
— Сами продышим! Худо ль, бедно ли, без куска хлеба не сидим, голыми жопами не светим. Покуда живы, не побираемся и взаймы ни у кого не просим. Вырастим и Кольку. От кого бы ни родился, свой он, наше семя, — оглянулся на спящего внука, тот во сне улыбался. А старику вспомнился грязный, плачущий малыш, вцепившийся в юбку матери. Он прятался от всех. Особо от своих. На него орали, ругались, грозили и обзывали грязно, обидно. Василий Петрович взял Кольку на руки, умыл, посадил к себе на колени. Мальчонка прижался к нему, обнял за шею, да так и уснул, уткнувшись носом в грудь.
Василий Петрович боялся пошевелиться, чтоб не спугнуть мальчонку. Тот впервые в жизни уснул на руках мужчины, а дед своему счастью радовался, значит, не так уж плох он, если у него на руках уснул дитенок.
Пока Колька спал, человек велел всем бабам сесть к столу и, оглядев хмуро, сказал:
— Ну, поглядел я на вас! Узнал, чем и как тут дышите! И вот что проскажу: забираю от вас Тоньку с Колькой. Навовсе, насовсем увезу их в город! Затуркали вы их вконец, смордовали обоих, живьем сгрызли. Из молодой бабы сообразили загнанную кобылу, а и дитенок средь вас без детства живет, смеяться не умеет. Только плачет. Любить не научился, выходит, не за что! Эх, вы, стервы лохмоногие, мартышки облезлые! Цельную судьбу мужичью губите! А ить Колюнька единой звездочкой серед вас жил, радостью и солнышком был. А нынче увезу его. И чтоб ни одна с вас ногой в мой дом не ступила никогда! Слышь, Тонька, сбирайся мигом. Документы все забери. И боле ни ногой сюда. Дом на тебя и Колюшку отпишу. Простись с ентим змеюшником и поехали домой.
Тонька, обалдев от счастья, повисла на шее деда. Ей не верилось в услышанное, она спешила, боясь, чтоб дед не передумал. Но тот торопил:
— Давай свой паспорт! Да еще аттестат не забудь, Колькину метрику. Ну а справку иль трудовую книжку нехай эти две кикиморы получут. Я их через месяц навещу и заберу. Слышь, на что сдалася тебе телогрейка? У меня ее не наденешь, в городе их не носят. Оставь тут. Поедем налегке, твое тряпье там не годится. Вот Колькино возьми: горшок, соски, игрушки на первое время. Там другое купим.
— А у тебя сарай есть? — спросила Тонька.
— Само собой имею!
— Значит, я свою телку заберу. Она стельная, через месяц телком разрешится. Свое молоко будет, — обрадовалась баба.
— Во, чума бесстыжая, а ты нас спросила? Иль одна телку выходила! Мы тож за ей ходили. Корова старая, уж семь годов! — поднялись бабы.
— Замолкните, лярвы! Не теперь возьмем! В такси, что нас дожидается, тел уху не впихнешь. В другой раз за ей на грузовике приеду. Коль Тонька решилась взять скотину, будь по ее слову! — оглядел всех и добавил:
— Не дарма возьмем, деньги за ее заплачу!
Бабы мигом стихли, успокоились. Тонька, уложив все собранное в узел, вышла во двор, сверкая улыбкой, гордо пошла к калитке и уверенно подошла к такси. Следом за нею, бережно держа на руках спящего Кольку, шел Василий Петрович. Он не простился, ни слова не сказал двум бабам, плетущимся тенями за спиной. Они что-то говорили, но их никто не слушал.
Едва дед, устроившись, захлопнул дверцу машины, такси рвануло с места резвой кобылой и, миновав деревенскую щербатую улицу, выскочило на асфальтированную трассу, помчалось в город.
Тонька впервые в своей жизни выехала из деревни. Ее до этого никогда не покидала. О городе слышала много. Но ни разу там не была. Не ездила даже к деду, потому что не звал, а и мать с бабкой не пускали, работы было много, не до гостей, успеть бы с заботами управиться, чтоб не сдохнуть от них к ночи. Тонька даже не мечтала, что уедет из деревни в город. И вдруг все случилось в один день. Правда, дед частенько приезжал к ним. Привозил продукты, иногда помогал деньгами. Но никогда никого не звал к себе в город. Хотя и без приглашения несколько раз побывала у него мать, а бабка боялась сама по себе навещать бывшего мужа, зная крутой норов человека. Он не любил незваных гостей и мог вытряхнуть со двора за шиворот. Ведь дом был его. В деревне Василий Петрович считался чужаком и никогда не жил, ни разу не заночевал там, с деревенскими не дружил и не общался. Он родился и жил в городе. Но свою деревенскую родню не забывал. Хотя особого тепла в их отношениях не имелось. Встречались они без особой радости, а расставались без тоски. Хотя и мать, и бабка ждали приезда старика, потому что тот никогда не появлялся с пустыми руками. У них он ничего не брал. Никогда не задерживался подолгу. Всегда привозил гостинцы Тоньке, а она любила деда не за них. И вот однажды, совсем недавно, не выдержала баба, написала письмо деду в город, рассказала о своей жизни правду, все как есть описала ему.
— Милый дедунька, вовсе мне невмоготу стало. В деревне из блядей люди не вытаскивают, а дома со своими и того хуже. Ладно меня всяким куском хлеба попрекают, хотя чертоломлю и дома, и на работе, теперь уж и до Коли добрались. В его зубах считать стали. Намедни купила ему пряников. Так бабка пожелала, чтоб малец насмерть подавился. Мол, в расход вгоняет.
— Дедунь! Другим мальцам конфеты всяк день покупают. Мой сын их в глаза не видел. К собаке и кошке относятся лучше, чем ко мне и сыну. Вертаюсь с работы, а у мальчонки вся жопа красная, побитая, уши опухшие, сам зареванный. За все его почти два года даже по голове ни разу не погладили. Только бьют и ругают. Как дальше жить, ума не приложу. Хоть в петлю влезь. Но что будет с Колькой? Его утопят или закопают живьем.
— Милый дедунька, если мое терпенье лопнет и со мной что-то случится, определи сына в приют, чтоб он выжил. Не допусти его смерти, умоляю тебя! Прости, но так тяжко жить стало, что смерть подарком кажется…
Василий Петрович не сразу получил это письмо. Он вместе с бригадой работал на коттедже в другом конце города, и лишь закончив его, через несколько дней увидел письмо в почтовом ящике. Когда прочел, руки задрожали. Медлить не стал, собрался мигом.
Нет, он ни словом не обмолвился о полученном письме. Но в этот раз ничего не привез бабам, ни копейки не дал. Забрал Тоньку с правнуком, не дав бабам опомниться. Хотя дочка уже у машины спросила Василия Петровича, опомнившись:
— А как мы с мамкой нынче жить станем? Кто станет кормить нас? Ить Тоньку забираешь, а о нас подумал? На ей все держалось…
— У вас коровы, свиньи, куры, огород и сад, вот и шевелитесь захребетницы. Хворать кончайте. Вкалывайте! А то вон какие жопы раскормили, толще чем у коровы! Впрягайтесь в хозяйство сами! Хватит на Тоньке ездить, не отдам ее больше. Будет у меня в доме хозяйкой жить! Об вас чтоб и не слышал!
Так-то и уехали, не оглянувшись.
Тонька, войдя в дом деда, оробела. Тут все иначе, чем в деревне. Здесь хоть и была печка, но дед ею не пользовался. А и зачем, коль газовая плита имелась. Но и печку не разбирал. Все хотел на ее месте камин поставить, чтоб при случае спину погреть. Но сам не знал, как к этому подступиться, да и времени не было. Имелась в доме вода и телефон. Отапливались все комнаты газовым котлом. Дед с гордостью показал Тоньке ванную и туалет, объяснил, как ими пользоваться. А через неделю баба все освоила. Она постепенно привела дом в порядок. Отмыла окна и полы, перестирала одежду деда, постельное белье и занавески. Научилась готовить на газовой плите и всякий день купалась вместе с Колькой в ванной. Вскоре привела в порядок сарай и двор. Под метелку их промела. Крыльцо засверкало отмытостью. Теперь уж не в прихожей, в коридоре стояла обувь. В комнатах порядок навела. И даже Колька перестал кричать. Он уже не залезал под стол, прячась от шагов, целыми днями рисовал, собирал из кубиков дома, гулял во дворе, и лишь ночами ему еще снилась деревня. Тогда малыш начинал вздрагивать и плакать. Но стоило Тоньке погладить его по голове, Колька тут же успокаивался. Он уже редко мочился в штаны, говорил много слов и очень радовался возвращенью деда с работы. Бежал к нему со всех ног и тут же залезал на руки к старику.
