— По-моему, бабам вообще не место в рыбнадзоре! Не для вас эта работа!
— Ага, а мужикам доверь, всю рыбу вместе с рекой пропьют! — вскипела гостья.
— Это ты о ком? — нахмурился поселенец.
— Все одинаковы. Вон в инспекторах больше сот- Ии мужиков. Когда нерест лососи начинается, никого «не сыщешь трезвым. Все браконьеров щиплют и пьют. С ними до того, что в реке просыпаются. Там и трезвеют, и дышат вместе с рыбой. Я к твоему соседу С проверкой прикатила. Целый день искала в поселке, а он в реке отмокал. Спросила, что делает там? Знаешь, что ответил? «Нерещусь!» А сам из ©оды не может выйти. Ноги не держат. Спросила его, сколько браконьеров поймал? Тот пошел за куст, посчитал пустые бутылки и ответил: «Пятерых! Хотя Костя две поллитры принес. Значит, четверых наказал. Штраф тут же принесли, как только магазин открылся. Они у меня послушные и исполнительные. Знают, как себя вести надо». Вылез раком на берег, а выпрямиться мету сил. Другие тоже не лучше. Никто себя не подставит и не рискнет. Вся для семьи живут. Знаешь, сколько они имеют на взятках и поборах? Там не только на квартиру хватило бы. А мы с тобой как два лоха…
— Слушай, лягушонок, с какой сырости распустила сопли? Иль завистью заболела невзначай? То на старуху-охотницу, потом на соседей. Что на тебя наехало? Хиляй сюда, на диван, расскажу, чего стоит зависть в жизни людей. Сама помнишь, откуда я тут взялся такой кучерявый? — подвинулся хозяин, дав место гостье, и заговорил. — Уж и не знаю, кем были мои родители, но имелись. Ведь кто-то ж высрал на свет! Уж лучше было б этого не делать. Я, может, видел, но не запомнил их. Но коль они меня не захотели растить, я в них тоже нужду не имел. Поначалу растила меня попрошайка. Ей на меня подавали, не скупясь. Да и кто откажет. Если нищенка целыми днями гнусила: «Подайте круглому сироте! Родители его бросили больного и голодного. Ни пеленок, ни распашонок нет, молока какой день не видит. Помирает от голода! Сжальтесь, люди добрые, не дайте
помереть!» Я так и рос под тот вой. Когда на н встал, сидел рядом с побирушкой, грязный и по» голый. Сытым и одетым не подают милостыню. Когда соображать начал, стал у бабы той деньги воровать. Их у нее много скопилось. Уж для чего не знаю, наверное, на безбедную жизнь копила. И за всяк украденную копейку колотила меня нещадно. Я терпел, не знал, куда податься. Но тут из зоны вернулся сын нищенки и давай требовать милостыню. Каждый день выколачивал из нее, как из кубышки!
А потом уходил на всю ночь. Возвращался злой и снова бабу тряс как липку. Так-то забил ее насмерть по нечаянности. Его снова в тюрягу увезли, нищую похоронили, я опять один остался. Понял, жадным быть плохо, еще хуже — завистливым. Но жрать охота, а кто даст? Начал воровать. Часто ловили, лупили больно. Один раз меня на мосту мужик поймал. Как врезал, я вниз головой и камнем в реку. На мое счастье баржа с песком шла. В нее угодил, потом жив остался. А все оттого, что взрослые не терпят воришек. Но если б кто-то из них догадался дать мне вместо оплеухи кусок хлеба…, — вздохнул Гоша. Жадность сгубила многих. Зависть не легче того. Это самые паскудные качества. Они и сегодня отравляют жизнь людям.
— Хочешь и меня к ним причислить?
— Успокойся! Ты пока не стала такой. Все потому, что в детдоме росла, оттого не обабилась и не опустилась, но не завидуй внучке Хабаровой. Да, ей легко живется, пока жива старуха. Ну, а не станет той Анастасии, и что тогда? Ведь к ней сватались не по любви, смотрели как на кубышку. Ведь сама эта внучка ничего собою не представляет и, в конце концов, останется одна. Бабку стоило спасать от медведя, рассчитывая на будущее, а вот внучке вряд ли помогут. Сдается, что ни в Хабарову удалась. Проверять парня она должна была сама, потому что в жизни встречаются люди хлеще
шатунов и подранков. Всех не уложишь из карабина. Пуль не хватит. Их куда больше неудачников- женихов.
— Гош, а ты после поселения останешься здесь или все же поедешь на материк? — спросила Ольга.
— Загадывать не хочу. Рано!
— Вот это уже хорошо. Поживи, присмотрись. Не спеши.
— А куда торопиться? Моя коняга уже ускакала, давно обогнала меня. Никогда ее не догоню. Да и стоит ли?
— Это ты о чем?
— О молодости, о жизни! Все прошло и минуло. Ничего не исправить и не изменить.
— Может, здесь останешься?
— Не исключено! Всадит какой-нибудь Селюкин пулю в «репку» мне, вот и спекся Гошка! Из поселенцев в постояльцы враз свалю. Не хотелось бы, но что поделаешь?
— Гош, а если уйду на рыборазводный завод, ты мне хоть изредка будешь звонить или забудешь наглухо?
— Ну, как без лягушонки дышать? Конечно, позвоню.
— А если поймаешь меня на нересте?
— Ты что уже замуж вышла?
— Дурило! Я — о рыбе!
— Что с тебя сорвешь? Сбросимся с тобой на пузырек, отвезу домой, впредь сам привезу рыбы. Хоть повод будет свидеться.
— Тебе повод нужен? Да в общагу хоть среди ночи возникай, никто не остановит.
— Э-э, я так не хочу. Люблю, чтоб меня ждали, радовались встрече.
— Гошка! Ну, кто нам с тобой порадуется? Вот пойди мы к кострам иль на реку, нас как зверей встретят с карабинами и тоже в упор, — вздрогнула Ольга и прислушалась.
Ей послышались шаги под окном. Тихие, осторожные, они замерли, а вскоре поспешили от Гошкиного дома к колодцу, заросшего деревьями и кустами.
— Гош, за тобой следят!
— Все возможно.
— Глянь, тень перескочила забор.
— А у нее была бутылка? Если да, то это Селикин. Он давно меня «пасет» и все грозит размазать как таракана.
— Ты Рогачеву о том сказал?
— Зачем? Ведь я живой.
— Услышал, что нас двое, тут же сбежал. Испугался.
— Этот стрелять не будет. Подпалит враз, да таи что выскочить не успеем. Правда, он не один такой приятель у меня.
— Знаю всех! Я сама не верила, что живою уехала от них в Октябрьский. Они обещались меня под земли достать на разборку за все разом. Честно сказать, в последнее время я боялась даже на улицу выйти вечером.
— Верю, Олюшка! — кивнул согласно.
— Завтра утром отвезешь меня на устье? Там катер будет ждать.
— Что так скоро? Побыла б денек еще.
— Я бы с радостью, но ведь мой участок без присмотра остался. А наши бандюги не хуже этих. Стоит только отвернуться… Вот потому и дышим без друзей и подруг. Никому не верим.
— Я завтра хочу наведаться на Белую, — сказал Гоша.
— Сейчас рано, надо где-то через неделю. Тогда! будет в самый раз. Не знаю, в чем дело, но в Белую! не идут горбуша и кета, а в Широкой очень мало семги, нерки и кижуча. Все в Белой нерестятся, а почему так, никто не знает. Правда, старые инспекторы рассказывали, что когда они приехали на Камчатку молодыми, рыба шла валом, не то что теперь, — сказала Ольга и снова настороженно прислушались. — Опять кто-то за домом ходит. Под самым окном. Чего им надо? — нервничала женщина и вдруг предложила: — Пошли их поймаем! — поспешила к двери, не оглядываясь на хозяина.
Гошка поймал Ольгу уже на пороге. Та рвалась за дом, сцепив кулаки.
— Будь дома, сам разберусь с любопытным. Не бабье это дело с мужиками махаться и разборки устраивать! — вернул ее в коридор и заторопился за дом.
Он только свернул за угол, как нос к носу столкнулся с рыжим бородатым мужичонкой, недавно встреченным на Широкой. Его весь поселок называл Кондрашкой. Корнеев так и не понял, имя это или кликуха, приклеившаяся к мужику, наверное, не случайно.
— Ты, твою мать, что тут посеял, гнида портошная? — схватил за грудки и, оторвав от земли, тряхнул изо всех сил.
Кондрашка пытался что-то ответить» но язык онемел. Заклинило глотку. Он вращал глазами, изображая негодование, попытался укусить поселенца за руку, но не достал.
