— Отворяй ворота, сестры! Государев сыск!
Калитка отворилась не сразу. Поначалу в глубине двора послышался приглушенный голос и какое-то неясное шевеление. Голова открыл было рот, чтобы повторить требование, как калитка вдруг отворилась, и навстречу нежданным гостям, высоко подняв голову, вышла инокиня, смежив строго черные брови на самой переносице. Это была игуменья Прасковья, известная праведница. Игуменья принадлежала к роду Стрешневых, подвизалась на монашеский подвиг в восемнадцатилетнем возрасте и уже более пятидесяти лет проживала в строгой аскезе. Даже шагнув в старость, она не потеряла гордой княжеской осанки.
— В чем дело? По какому праву?
Кожа у нее была сухая, желтоватая, но даже почтенные лета не могли скрыть ее природной привлекательности. Хотелось опустить глаза да и пасть ниц перед святостью. Удержался князь Ромодановский, отвечал, подбоченившись:
— Волей государя нашего Петра Алексеевича велено провести в монастыре сыск!
За спиной игуменьи, сбившись в пугливую темную стайку, стояли испуганные сестры. Непоколебимой оставалась только игуменья.
— Откуда же такая немилость на нас?
— Это не немилость, мать-игуменья, — строго заметил князь Ромодановский. — Это дело государево! Вот что, инокини, садитесь на подводы и в Преображенский приказ, — сурово распорядился Федор Юрьевич.
— А ты здесь не командуй! — Голос игуменьи покрепчал. Лико ее посуровело, покрылось новыми морщинами, словно кора вдруг растрескалась от ненастья. — Здесь я хозяйка да вот еще господь бог!
— Вот он, род Стрешневых, даже в опале хотят первыми быть, — усмехнулся Ромодановский. — Негоже мне с бабами воевать, — глухо заметил Федор Юрьевич, сразу вспомнив все обиды, нанесенные Стрешневыми роду Ромодановских. — Но волю государя исполню незамедлительно. А потребуется, так я силком вас свяжу и на повозку поленьями уложу!
Князь Ромодановский в сравнении с тщедушной игуменьей выглядел громадным, — ступит шажок и придавит старицу в воротах.
— Вот что, сестры. Подчинимся государевой воле, а там все в руках господа нашего, — произнесла игуменья и направилась к близстоящей вознице.
— Чего загрустили, божьи невесты? — радостно проговорил князь Ромодановский. — Довезем быстро до Москвы, даже не заметите. А то кони застоялись. А ты, игуменья, — остановил Федор Юрьевич старицу громким окриком, — со мной в одной карете поедешь. Иначе не почетно будет!
— С сестрами я, — горделиво дернулся острый подбородок.
— А это еще кто в мирском платье? — разглядел Ромодановский высокую женщину, стоящую поодаль.
Приподняв горделиво голову, женщина произнесла:
— Ближняя боярыня Анна Кирилловна Голицына.
Губы Ромодановского разошлись в зловещей ухмылке:
— Вот бы с кем хотелось переговорить…
* * *
Такого зрелища Преображенский приказ еще не видывал. Все арестантские комнаты были забиты богомольными старицами, и шесть раз на дню помещение приказа оглашалось песнопениями.
На дознании инокини держались крепко и, потупив глаза в пол, уверенно вторили о том, что государыня в монастырь заезжала ненадолго, когда посещала святые места. А из мужчин с ней следовали только стрельцы, приставленные для охраны. Далее изгороди ходить им было не велено, караул несли вдоль ограды, а потому осквернить монастырский двор они не могли.
Крест на правду целовать не стали, называя происходящее богохульством. А игуменья и вовсе отказалась отвечать на вопросы.
Строптивиц следовало пытать, ожидая, что под кнутом они поведают правду. Первой, с кем повел беседу князь Ромодановский, была ближняя боярыня Анна Голицына. Благообразный облик и мягкий голос вводили в заблуждение всякого, кто ее лицезрел. В действительности ее душа была соткана из прочных материалов. На каждую угрозу она отвечала смиренным голосом, потупив взгляд в пол: «На все воля божья!» Кажущаяся покорность вводила в смущение даже заплечных дел мастеров, повидавших на своем веку всякое. И пыточная, с дыбой, установленной в самом центре, не поколебала твердости Голицыной. С такой можно содрать кожу, а она все будет повторять как блаженная: «Все едино, господи, на все твоя воля».
Внимательно присмотревшись к монахиням, князь выделил среди них шестнадцатилетнюю Анастасию, с огромными, в половину лица, глазищами. В монастыре она оказалась по воле случая. Ее отец, князь Иван Репнин, замаливая какой-то тайный грех, определил свою младшую в монастырь, где ей предстояло состариться. Оторванная от девичьих хороводов, Анастасия не была готова к тому, чтобы похоронить плоть за монастырскими воротами. Если Анна Кирилловна являлась кремнем, о который ломались даже зубила, то молодая Анастасия виделась князю всего-то расплавленным воском, из которого можно было лепить любую форму.
— Матвей! — громко позвал князь заплечных дел мастера.
— Да, батюшка, — расторопно подскочил палач.
Федор Юрьевич недобро посмотрел на него. Скривил губы и произнес хмуро:
— Рожа что-то у тебя больно опухла. С перепоя, поди?
— С перепоя, батюшка, — легко повинился палач. — Как проснулся за полночь, так и уснуть не мог. Вот все брагой и лечился.
— Уснуть, говоришь, не мог, — сердито уточнил боярин. — Уж не людишки ли тебе снятся, Матвей, коих ты со света изжил?
— Бывает, и снятся, боярин, — не стал лукавить палач, тяжело вздохнув.
— Эх, слаб ты стал, Матвей. Жалости в тебе лишней накопилось, — покачал головой Федор Юрьевич. — Может, тебе того?.. Иным делом заняться. Хочешь, я тебя отпущу?
Глаза палача от перепуга расширились, рот перекосило.
— Чем же я тебя прогневал, батюшка? — взмолился палач. — Да если ты желаешь, так… совсем от зелья откажусь!
— Ишь как разговорился! Это ты верно, Матвей, подметил. Кнутом махать будет получше, чем среди кандальников долю нести. Ладно, ты рожу-то не криви, — добродушно пожурил любимца князь Ромодановский. — Я тебя когда-то из кандальников вытащил, я тебя туда снова и определить могу! Хе-хе-хе! Каково тебе будет, когда они узнают, что из одной плошки с палачом почивали?
— Государь Федор Юрьевич, не сгуби! — взмолился палач, плюхнувшись в ноги.
— Пошутил я, — смилостивился князь. — Только на меня не дыши, а то таким зловонием тянет, что не приведи господи! С монахинями беседовал?
— А то как же? — почти обиженно протянул палач. — С каждой по отдельности.
— И что они молвят?
Князь Ромодановский сидел за огромным дубовым столом, таким же крепким и неказистым, как и он сам. Со стороны могло показаться, что будто бы их творила одна и та же рука, небрежно, без особой вычурности, но зато одинаково прочно. В центре стола, наполовину свернувшись в трубку, лежали две грамоты от Петра. Край одной из них был чем-то залит, и расплывчатые неровные разводы заползали на подпись. На другой отчетливо обозначился круг с жирными пятнами, наверняка князь Ромодановский ставил на нее тарелку со щами.
— Говорят, что не ведают. И злого умысла никакого не было.
— Анастасию спрашивал?
— А то как же! Прежде других. И она с ними заодно. Зенки в пол упрет и только одно твердит: «Не ведаю, не знаю».
— Приведи ко мне Анастасию, сам дознаюсь!
Через несколько минут в сопровождении верзилы-палача в комнату вошла невысокая хрупкая молоденькая монашка. Поприветствовала присутствующих глубоким поклоном и, уставившись в пол, затихла.
— Как тебя звать, инокиня?
— Сестра Анастасия.
Голос у монашенки оказался на удивление чистым и звонким, как весенняя капель. Таким только на клиросе петь.
— Знаешь, зачем ты здесь?
— А то как же! Мы с сестрами только о том и говорим.
Анастасия подняла на судью серые с зелеными подпалинками глаза. «А хороша, чертовка. Такую девку из спаленки не выпускать, а она в куколь обрядилась, — невольно подумал князь, заглядевшись на ее светлый лик. И тотчас испугался собственных грешных мыслей: — Прости, господи, за богохульство!»
Размяк Ромодановский плавленым куском парафина и, припустив в голос елея, заговорил:
— И никто, стало быть, из них не видел окольничего Степана Глебова?
Хрупкие плечики слегка дернулись:
— Царевна на богомолье не одна ходит, ее всегда боярыни с боярышнями сопровождают. Может, и был среди них окольничий, а только я его не видела.
— А ведь нам ведомо, сестра, что окольничий Глебов к государыне заявлялся, когда она по святым местам разъезжала. — В девичьих глаза плеснулся трепет. — А потом подолгу у нее в келье оставался. Вот ты мне и скажи, какие непристойные слова говорились?
— Не было ничего срамного, государь, — отшатнулась Анастасия.
— Эх, — вздохнул печально князь, — красивая ты девка, а только не бережешь себя. Придется тогда из тебя правду кнутом вырывать. Ну чего стоишь, дылда стоеросовая! — прикрикнул боярин на Матвея. — Стягивай с девки рясу! Да привяжи ее к лавке покрепче, чтобы не дергалась.
