— Ну что вы молчите-то? — задумчиво произнес Евгений. — Валя, что думаешь обо всем этом?
Валентин оторвался от бумаг:
— Да то же, что и вы оба. Если бы ее похитили с целью выкупа, то уж за восемь-то дней позвонили бы, правда?
— Допустим. Вик?
Решетников пожал плечами:
— Шлюховатая особа, — поднес к глазам фотографию открыточного типа, сделанную в ателье. — Видел ее пару раз, когда по «гонцам» работал. Глазки — что твои пулеметы, так и стреляют… очередями. Думаю, искать ее стоит в квартале «красных фонарей» где-нибудь у шейхов.
— А серьезно?
— Серьезно — в канализационном люке. Собачка не зря к дороге повела. Увезли, попользовались, закопали. Какой смысл ее держать под арестом? Валентин прав.
— Типун тебе на язык, — махнула рукой Валерия, убирая так и не тронутые конфеты со стола.
— По контрольному сигналу сотового телефона можно определить местонахождение. Значит, от телефона избавились, — вслух подумал Евгений.
— Резюме, шеф? — спросил Валентин.
Евгений ответил не сразу:
— Похоже, Наталья Андреевна обратилась к нам действительно поздно.
Нужно было на что-то решаться — либо начинать поиск, либо не обнадеживать родителей исчезнувшей девушки.
— Тебе решать, — флегматично бросил Решетников. — Ты же французскую девочку Полетт в Сиднее нашел.
Столетники переглянулись и не сдержали улыбок.
— Викентий, — Евгений вприщур посмотрел на Решетникова, — не было никакой французской девочки. То есть она была, но никто ее не похищал. Она мирно отдыхала на австралийском побережье вместе со своей гувернанткой и матерью Жаклин.
— То есть?!
— То есть все это была игра. Обыкновенная профессиональная игра, тест, который создали в бюро Кристиана Марселена полицейские психологи для отработки взаимодействия детективов Европейской ассоциации. Что-то вроде обусловленного спарринга.
Лицо Решетникова вытянулось:
— Вот это да!.. А статья как же? Ведь там написано: «Вся Франция следила за судьбой Полетт…» А?
Валерия засмеялась:
— Вик, там еще кое-что написано. «Печатается с сокращениями». Плюс фантазия журналиста «Франс суар» Клода Форэ. На самом деле задание подразумевало условие, при котором за детективами, задействованными в поиске Полетт, охотятся папарацци и репортеры, Марселен нанял человек тридцать журналистов для проведения этой игры.
— Погоди, погоди, — заходил по комнате ошарашенный Решетников. — А как же все эти террористы из международных группировок?.. КГБ, похищение детей в Таиланде, убийство жены Марше?..
— Да все было заранее продумано, я же тебе объяснил: целый штат психологов, детективов, полицейских, включая «РЖ» Шарля Дюфура, разрабатывали программу с помощью компьютера!.. Все эти персонажи изображали актеры.
Валя Александров, который давно все понял, трясся от хохота, глядя на наивного и неискушенного в подобных фокусах Викентия.
— Ну вы даете! Ну, бля, пресса!.. «Подробности» хреновы!.. А я, дурак, поверил! Думал, вы и взаправду показали мировому криминалу, где крабы зимуют!.. А вы, значит, развлекались там?.. То-то я гляжу, хорошо загорели! И когда они, думаю, успели загореть?..
Теперь уже смеялись все, включая Викентия.
— Ничего себе сокращения!.. Это же сколько такая игра может стоить?
— Дорого, Вик. Это нас старый друг Кристиан Марселен пригласил «на шару», а остальные детективные агентства перевели за участие кругленькие суммы, — объяснила Валерия.
— Ты только Старому Оперу не говори, — пошутил Евгений, — не то он нас со свету сживет своими подначками. Тем более что мы не виноваты в подтасововках охочей до сенсаций газеты. Но опровержения давать не станем, да? Им — сенсация, нам — реклама.
Мало-помалу все успокоились, сели за стол.
«Рекламный трюк» сработал — в агентстве появилась клиентка, самая настоящая, а не подставная в игре, и обратилась она за помощью в решении нешуточной проблемы.
Викентий полистал справочник по Москве, нашел Планетный.
— Интересное совпадение, — проговорил сквозь зубы. — Интересное.
— Ты о чем?
— О том, что Протопопов Юрий Федорович — тот самый следователь, что вел дело об изнасиловании Люсьен Вороновой мужем нашей покойной клиентки в восемьдесят седьмом году.
Столетник перевел недоуменный взгляд с Викентия на Валю Александрова и присвистнул.
Фрол сидел в самой рядовой камере сизо — двухъярусные койки, отполированный локтями, видавший виды длинный дощатый стол, решетка на двухметровой высоте от каменного пола, параша. Несколько десятков человек. Сколько — посчитать не удосужился. Все время вызывали кого-то на допросы, выпроваживали с вещами на волю; одни входили молча, хмуро, другие — бывалые — с «приветом»: «Привет, кенты, — разворачивался сидор, — примите на общак». И на стол выкладывались сахар, щепоть чаю, пара сигарет.
Контролеры в камеру почти не входили. Тщедушный, бухгалтерского вида мужичок в очках ни с того ни с сего ударился головой об угол кровати — этого увели. Один раз разнимали драчку — двое не поделили верховенство, тогда бригада контролеров блокировала «хату», заработали дубинки. Спальных мест было на треть меньше. Фрол прилег на чужую койку — сморило, не выдержал, от холодного пола начался кашель уже на вторые сутки. «Будь, что будет», — решил. Получил по башке и еще не зажившей груди — сразу затошнило, стало рвать, в голове что-то лопнуло, и перед глазами растеклась красная пелена.
Мысли путались. Хотелось покончить со всем этим раз и навсегда — стоило только рассказать, что он видел на поляне, получить бандероль и отдать пленку. Но Фрол твердо знал, что к исчезновению Рудинской никакого отношения не имеет и никому доказать этого не удастся. И еще знал: в его руках — очень серьезный обличительный материал. Сенсация! Даже во сне — коротком, кошмарном, страшном сне — видел снимки на первой полосе. И сразу — переход в другой социальный статус, из заштатных фоторепортеров, дешевых папарацци — в фотокоры «АиФ», «Огонька». Но и это — на худой конец. Надеяться на перемещения внутри СМИ — себе, как говорится, дороже. Нет, он распорядится тем, что видел и за что пострадал, по-своему. Он даже знал, сколько запросит за пленку и свое молчание: полмиллиона баксов. Это даст возможность обезопасить себя, замести следы, хотя бы придется для этого даже перемахнуть рубежи. Он купит свободу в этом несвободном мире. Машина, квартира — мелочи, но положение в обществе — его, законное положение… И отчим, и мать поймут, и сестра поймет, и в оставленных вгиковских стенах поймут, кого они недооценивали. И начнется новая жизнь. На эти деньги можно будет нанять папарацци и основать лабораторию. Можно будет обзавестись солидной аппаратурой скрытого фото-, видеонаблюдения. И предлагать выкупить компрометирующие материалы. Подло? Незаконно?.. А разве по отношению к нему поступали не подло? Разве можно назвать законным заключение под стражу его, избитого, бездомного почти, по нелепому, необоснованному подозрению? Десять суток среди этой мрази! Десять суток на размышление. О чем? О родине?.. Плевать на такую родину. Да на любую плевать: рыба ищет где глубже, а человек — где лучше. Где лучше — там и родина. Сэмюэл Джонсон изрек: «Патриотизм — последнее прибежище негодяев». Это они негодяи — «охотники», которые ничем не отличаются от Протопопова, и Протопопов, который ничем не отличается от «охотников». Если вообще он не работает на них. Ну да, да, конечно: они же купили его! Купили!..
Фрол не знал, что в сизо России томятся триста тысяч заключенных. Ста восьмидесяти тысячам из них еще не предъявлено обвинение. Те, кто не сознавался, выпускались на свободу по истечении положенного срока. Назавтра их брали снова, и срок повторялся. Как минимум у этих ста восьмидесяти в головах билась одна и та же мысль: вот я отсюда выйду, я им всем покажу!..
На третий день приходила сестра. Принесла леденцов, сигарет «Петр I», чай, сахар, сало, хлеб. Плакала, просила во всем сознаться:
— Фролушка, Фролушка, что бы ты ни натворил! Сознайся во всем, и душу облегчишь, и наказание, глядишь, поменьше будет!
«И ее обработали, — подумал Фрол. — И она допускает, что я к чему-то преступному причастен. Впрочем, с нею у нас никогда не находилось общего языка. Она — любимица родителей, я — изгой».
— Отчиму и матери ни о чем не сообщай. Я ничего не натворил. Хочешь — верь, не хочешь — не верь, но вот тебе мое последнее слово, я и на суде повторю, если они сфабрикуют дело: Я НИЧЕГО НЕ НАТВОРИЛ, Я НИ В ЧЕМ НЕ ВИНОВАТ.
Он высыпал на стол передачу: «В общак», — буркнул коротко. Сам есть не стал. Приглашение к столу отверг молчанием. Да, отныне он решил молчать — до тех пор, пока не окажется на свободе. И ничего не есть. По возможности, даже воды не пил. только курить. Курить и ни о чем не думать — пусть предъявят обвинение или переведут в тюремный лазарет. Там хоть можно будет выспаться.
